Четыре туберозы

Мы вышли и шли.

Туман всё сгущался. Утопая во мгле, мы брели по бесконечным улицам, то мелькая в дрожащих кругах фонарей, то теряясь в чёрных, как сажа, пространствах.

И чем дальше уходили мы, забывая дорогу, тем легче, будто бестелеснее, становился я весь. И когда неожиданно выросла перед нами стена, испещрённая змеиным узором дождя, я, может быть, пошёл бы через неё так же легко и свободно, но холодные цепкие пальцы поворачивали мои руки и давали новое направление ленивому нечувствующему телу.

— Вот тут побудем, — сказал он у каких-то дверей, и я увидел его умоляющий взгляд.

Пожарно-жёлтый свет сверкнул мне в глаза, распахнулись широкие двери, мелькнули чьи-то бритые угодливые лица, и мы пошли по красным коврам.

Сели за столик. Были огни, было много огней, повторённых ослепительной зеркальностью стен. Белые пятна лиц смотрели из зеркал и вокруг.

Пронзительно острые звуки весёлой музыки, как скрипящие звонкие нити, заплели эту залу. Было душно и трудно дышать.

— Пей, — говорит он, протягивая стакан дрожащей рукой.

Вино, смеясь, горело пьяно-алыми дрожащими огнями, а рука его, с тонкими жёлтыми пальцами, липкая и холодная, так напоминала труп, что мне казалось мгновеньями, будто ползёт уже тяжёлый запах тления, слитый с ароматом пряно-жирной октябрьской земли.

Я закрывал глаза, и всё исчезало, и опять возвращалась истомная сонность длинных улиц, утонувших во мгле.

Он пробудил меня вопросом, прозвучавшим дико в этих бессмысленно весёлых стенах.

— Ты веришь в бессмертие?.. — спросил он. — В вечную жизнь?.. в вечную муку?.. — добавил он чуть слышным свистящим шёпотом, от которого быстро задышала вдавленная грудь.

В глазах его, за мёртвой плёнкой тумана, вспыхнул острый тревожный огонь, будто ответ мой мог быть его последним приговором.

Я помню чувство холодного, безжалостного любопытства, когда я взглянул в это истомлённое, каждой чертой дрожащее трусливым ожиданьем лицо.

Я долго и лениво оглядывал эту залу с безвкусно пёстрыми цветами, где мертво дробились жёлтые и красные огни, и у меня были весёлые и страшные мысли.

Я думал: «А что будет, если подойду я к одному из них, и зрачки мои, как тонкие жала, вонзятся в него? Не увижу ли я пустые чёрные дыры, а через них всё те же зеркала, и лица, и эту эстраду, где так забавно взмахивает палочкой толстый человек в маскарадном костюме?»

Смотрел кругом, и весь мир в те минуты замкнулся для меня в этой зеркальной комнате, и здесь искал я ответа на странный неожиданный вопрос.

И думал: «Каждый день все люди будут приходить к этим мёртвым влекущим огням, и до рассвета здесь пройдут их чадно пляшущие ночи.

Так будет всегда, до смерти, пока не придёт Она, о которой забыли.

Немая и жестокая, протянет над ними бескровные, не знающие пощады руки, жадно раскроются сырые злобные ямы и поглотят истомлённые тела.

А потом?.. А потом?..»

— Конечно, не будет ничего, — говорю я лениво и уверенно. — Ни тебя, ни меня, ни их, — и губы мои расплываются в бессмысленно дрожащую улыбку.

— Значит, Она не страшна? — спросил он с восторгом, и кирпично-горячий румянец проступил на острых скулах.

Но краски быстро померкли, и опять лицо его стало тусклым, и туманные волны заструились из глаз.

Он придвигался всё ближе, стараясь касаться меня, и всякий раз я вздрагивал, точно от прикосновения к трупу, и становилось душно, и тяжелели, смыкаясь, глаза.

Стало поздно, должно быть, очень поздно.

За всеми столиками сидели женщины. Они слетелись сюда, как те весёлые зелёные мухи, что вьются над падалью в золотые летние дни. Они казались тенями из другого мира, не того строгого, дневного, в котором равномерно проходят белые спокойные часы, а другого, — тайного, ночного, полного соблазна и греха.

Сквозь пелену моей сонности я видел лицо его, тоже иное, — с блуждающей улыбкой в углах плоских губ, с глазами, опьянёнными мгновенной мечтой. И тогда уже точно не я, а кто-то другой во мне властно сказал: «Уйдём!» — и через несколько мгновений мы вышли.

Сон совсем окутал меня.

Мы ехали куда-то. Отчётливо, как бывает только во сне, я помню серую быструю лошадь и широкую спину в блестящем кушаке.

Мелькали голубые, где-то высоко горящие огни, потом мимо нас плыли тёмные стены деревьев. И наконец пустынно-длинная аллея, где мы остались вдвоём.

Он дрожал, прижимаясь ко мне, и шептал мне над ухом странные полуслышные слова.

Высокие деревья протянули над головами уродливо-чёрные лапы, чернильная тьма закрыла все дали. Мглистое небо упало на землю и затопило её.

Тайна и ночь простёрли на всё безраздельную власть, и мы двое лишь творили их неизбежную волю.

Свинцовая полоска пруда засквозила вдали, раздвинулись деревья, сухие камыши слабо шелестели на берегу.

Он остановился, близко наклонился к моему лицу и зашептал уже совсем бессвязно: «Так нужно… иначе нельзя… но сам не могу…».

И в груди у него со свистом дрожало и билось, когда он просунул мне в руку что-то тяжёлое и такое разом понятное, что пальцы мои сначала отдёрнулись, как обожжённые.

Под высоким деревом стал он, прижавшись к стволу.

Даже сквозь тьму я видел белое-белое лицо с чёрными впадинами глаз.

Две длинные костлявые руки с мольбой протянулись ко мне.

Потом сзади из деревьев вышел Кто-то сильный и тёмный, и двигал моими пальцами, и смеялся, шелестя по кустам, когда раздался короткий оглушительный треск, и, медленно падая, согнулось и поникло длинное неуклюжее тело.

Не оглядываясь, я шёл вдоль пруда.

Медленно дымные тени реяли вокруг и вытягивались, и вырастали над серой застывшей водой, потом уходили, отступали к деревьям и плясали там тихим плавным хороводом.

И всё не приближалось пробужденье, и всё царил глухой чёрный сон октябрьских ночей.

Я жду её, и она не приходит.

Много месяцев уже вычеркнуто из жизни, и не знаю я, как могу я ещё жить, и не помню ни дней, ни ночей.

Умер во мне кто-то светлый, дающий жизнь, как солнце тёмному миру.

Осталась безжизненно-бледная тень.

Всё потонуло в безбрежности ожиданья, хотя я знаю, что она не придёт никогда.

Но эту муку горькой тоски, когда каждый падающий час с медленной жестокостью отнимает жизнь, когда подкрадывается безмолвное отчаяние и леденит, — как смерть, — я берегу и лелею последней любовью.

Это — безумная тонкая нить, которая навсегда связала наши далёкие жизни.

Вчера я ждал её, как жду всегда.

Падали тихие зелёные светы.

В покорном молчанье печально застыла полутёмная комната.

А там, за закрытыми окнами, плясали весёлые жёлтые огни, и беспокойно стремились куда-то искривлённые чёрные тени. Кто-то тихо барабанил по стёклам и шептал по углам: никогда, никогда…

Никогда — не поцелуешь золотых волос…

Никогда — не коснёшься рук, позабывших о ласке…

Никогда — не будешь жить…

А я всё ждал и призывал её дикой мечтой.

…Вот стою на коленях под её весёлыми яркими окнами. На скользком огнистом асфальте далеко откинулась дрожащая тень. Льдистые иглы снежинок нежно льнут к помертвелым рукам.

— Приди, — шепчу я покорно. — Разве не довольно жестокости и горя?! Посмотри на распростёртое тело… Его убивает мечта, но каждая капля умирающей крови ещё звенит и поёт о тебе…

И растаяла, как пар, прозрачно-белая ткань занавес.

…Тонкий профиль в открытом окне. Опущены траурные ресницы, суровые тени легли на щеках, нежные пальцы забыли о ласке, — в застывшем покое скрестились на груди.

…Она говорит мне о чём-то, только это не слова, это вихрь льдистых игл осыпает издрогшее тело. С последней мольбой поднимаю глаза и шепчу ей: «Уйди».

Это марево ночи. Я один. Злая тьма опустилась с небес и всё сковала тишиной.