Присяга простору

на плечи просится бушлат.

166

'«Маманька,'Море тянет, море...» —

глаза виновно говорят.

И будет он по морю плавать,

покуда в море есть вода,

и будет Дунька-дура плакать,

что не она его звезда.

Но, обреченно леденея,

со шхуны в море морем сбит, '

«В деревню хочется... в деревню...»

он перед смертью прохрипит.

1964

БАЛЛАДА

О

ВЫПИВКЕ

В. Черных

Мы сто белух у ж е забили,

цивилизацию забыли,

махрою легкие сожгли,

но, порт завидев, — грудь навыкат!

друг другу начали мы выкать

и с благородной целью выпить

со шхуны в Амдерме сошли.

Мы шли по Амдерме, как боги.

Слегка вразвалку, руки в боки,

и наши бороды и баки

несли направленно сквозь порт;

и нас девчонки и с а л а! и,

а т а к ж е местные собаки

сопровождали, как эскорт.

Но, омрачая всю планету,

висело в л а в к а х: «Спирту нету».

И, как на немощный компот,

мы на «игристое донское»

глядели с болью и тоскою

и понимали — не возьмет.

Ну кто наш спирт и водку выпил?

И пьют же люди — просто гибель...

167

Но тощий, будто бы моща,

Морковский Петька из Одессы,

как и всегда, куда-то делся,

сказав таинственное: «Ща!»

А вскоре прибыл с многозвенным

огромным ящиком картонным,

у ж е чуть-чуть навеселе;

и звон из ящика был сладок,

и стало ясно: есть! порядок!

И подтвердил Морковский: «Е!»

Мы размахались, как хотели,—

зафрахтовали «люкс» в отеле,

уселись в робах на постели;

бечевки с ящика слетели,

и в блеске сомкнутых колонн

пузато, грозно и уютно,

гигиеничный абсолютно

предстал тройной одеколон.

И встал, стакан подняв, Морковский,

одернул свой бушлат матросский,

сказал: «Хочу произнести!»

·«Произноси!» — все загудели,

но только прежде захотели

хотя б глоток произвести..

Сказал Морковский: «Ладно, — дернем!

Одеколон, сказал мне доктор,

предохраняет от морщин.

Пусть нас осудят — мы плевали!

Мы вина всякие пивали.

Когда в Германии бывали,

то «мозельвейном» заливали

мы радиаторы машин.

А кто мы есть? Морские волки!

Нас давит лед и хлещут волны,

но мы сквозь льдины напролом,

жлобам и жабам вставим клизму,

плывем назло нмперьялизму?!»

И поддержали все: «Плывем!»

168

«И мам не треба ширпотреба,

нам греба ветра, греба неба!

Братишки, слухайте сюда:

у нас в душе, як на сберкнижке,

есть море, мамка и братишки,

все остальное — лабуда!»

Так над землею-великаном

стоял Морковский со стаканом,

в котором пенились моря.

Отметил кэп: «Все по-советски...>

И только боцман всхлипнул детскиз

«А моя мамка — померла...»

И мы заплакали навзрыдно,

совсем легко, совсем нестыдно,

как будто в собственной семье,

гормя-горючими слезами

сперва по боцмановой маме,

а после просто по себе.

Уже висело над аптекой

«Тройного нету!» с грустью некой

а восемь нас, волков морских,

рыдали, — аж на всю Россию!

И мы, рыдая, так разили,

как восемь парикмахерских.

Смывали слезы, словно шквалы,

всех ложных ценностей навалы,

все надувные имена,

и оставалось в нас, притихших,

лишь море, мамка и братишки

(пусть д а ж е мамка п о м е р л а).

Я плакал — как освобождался,

я плакал, будто вновь, рождался,

себе — иному — не чета,

и перед богом и собою,

как слезы пьяных зверобоев,

была душа моя чиста...

1964

169

СЛОВА НА В Е Т Е Р

Бросаю слова на ветер.

Не ж а л к о. Пускай пропадают.

А люди, как листья, их вертят,

по ним, как пО картам, гадают.

"И мне придавая значенье,

которого, может, не стою,

слова возвышают священно

великой своей добротою.

Но если б девчонка замерзла

беззвучно шепча мои строки,

вошла бы в меня, как заноза,

не гордость, а боль по сестренке.

И если бы кто-то печальный

в письме написал мне об этом,

письмо я не стал бы печатать

под собственным скорбным портретом.

Мне было бы важно дослезно

не то, что я понят был тонко,

а то, что замерзла, з а м е р з л а,

з а м е р з л а, замерзла девчонка.

И если бы пулями где-то

стихи мои были пробиты,

мне было бы важно не это,

а то, что ребята убиты.

Бросаю слова на ветер,

ревущий о стольких несчастьях.

Случайно — бросаю навеки.

С расчетом на вечность — на часик.

А ветер слова отнимает

и тащит на суд и расправу.

А ветер слова поднимает

и дарит им смерть или славу.

А ветер швыряет их с лета

туда, где их ждут, где им верят,

и страшно за каждое слово,

которое бросил на ветер.

1971

170

БЕРЕГОВОЙ

ПРИПАЙ

Вторые сутки, как рога марала,

пушисты мачты — иней лег на них.

Вторые сутки мечется «Моряна»

среди нагромождений ледяных,.

Вторые сутки — аж мороз по коже! —

сойдя от беззакатиости с ума,

над нами солнце бешено хохочет,

как белая полярная сова.

Придется нам теперь забыть про Диксон,

и капитан, прихлебывая чай,

угрюмо заключает: «Не пробиться.

Береговой припаи — он есть припай».

И шхуна курс меняет... Мы уходим,

а там за льдами, синий, как угар,

оставленный, с беспомощным укором

взывает остров криками гагар.

Я остров, окруженный льдом. Ты шхуна.

Я привстаю. Я слышу голос твой.

Пытаешься ты, плача и тоскуя,

пройти сквозь мой причал береговой.

Но льды вокруг меня остры, как зубья.

Ты бьешься грудью бедною своей

о скользкие торосы себялюбья,

о грязный лед изломанных страстей.

Неужто ты пройти ко мне не сможешь

сквозь намертво припаянную ложь? .

Все это оковало меня, смерзлось.

Все это от меня не отдерешь.

И ощущаю с ужасом провидца,

что эта шхуна, может быть, не ты,

а это я к себе хочу пробиться

и натыкаюсь вновь и вновь, на льды.

171

Неужто в двуединой ипостаси,

треща по швам со льдинами в борьбе,

я плюну зло, я поверну, я сдамся,

разбитый, не пробившийся к себе?

1904

НЕИЗВЕСТНАЯ

Д а м а м в море быть рисково,

но, войдя в рыбацкий быт

с репродукции Крамского

Неизвестная глядит.

Д а м а в к у б р и к е — я в л е н ь е,

и тем более — одна,

только, нам на удивленье,

не смущается она.

И глядит, не упрекая

за раскаты храпака,

из России той — к а к а я,

как Таити, далека.

Д р е м л е т муфта

на коленях.

Перед братией

морской

перья страуса

колеблет

козьеножечной

махрой.

И от яростного хряска

домино или лото

чуть качается коляска

под названием «ландо».

Как нарочно, чтобы мучить

одиноких рыбаков,

петербургский хитрый кучер

не торопит рысаков.

И плакат про семилетку

возле мокрых сапожищ

122

грустно смотрит на соседку,

но от кнопок не сбежишь.

Неизвестная прекрасна —

это ясно, кореша.

Неизвестная опасна

тем, что слишком хороша.

И конечно, непохожи

наши жены на нее

по одеже и по коже —

стирка, штопка, ребятье.

Но в любой российской бабе

у корыта, чугуна

сквозь прибитое и рабье

гордость тайная видна.

И в старухах, и в девчонках

что-то прячется в тени,

и, быть может, тоже в чем-то

неизвестные они.

А в любой прекрасной даме-—

где-то — спрятанная мать,