Присяга простору

цветы и заячьи орешки,

152

меня несли на пантах бархатных

ьеселоглазые олешки.

Когда на кочки я п р и с а ж и в а л с я, —

и тундра ягель подносила,

и клюква, за зиму прослаженная,

себя попробовать просила.

И я, затворами облязганнып,

вдруг понял — я чего-то стою,

раз я такою был обласканный

твоей, Печора, добротою!

Когда-нибудь опять, над Севером,

тобой не узнанный, Печора,

я пролечу могучим селезнем,

сверкая перьями парчово.

И ты засмотришься нечаянно

на тот полет и оперенье,

забыв, что все это не чье-нибудь—·

твое, Печора, ода репье.

И ты не вспомнишь, как ты прятала

меня весной, как обреченно

то оперенье кровью плакало

в твой голубой подол, Печора...

1963

БАЛЛАДА

О

МУРОМЦЕ

Он спал, рыбак. В окне у ж е светало.

А он все дрых. Багровая рука

с лежанки на иол, как весло, свисала,

от якорей наколотых т я ж к а.

Русалки, корабли, морские боги

качались на груди, как на волнах.

Торчали в потолок босые ноги.

Светилось «Мы устали» на ступнях.

153

Рыбак мычал в тяжелом сие мужицком,

и, вздрагивая зябнуще со сна,

вздымалось и дышало «Смерть фашистам!»

у левого, в пупырышках, соска.

Ну а в окне з а р я росла, росла,

и бубенцами звякала скотина,

и за плечо жена его трясла:

«Вставай ты, черт... Очухайся — путина!»

И, натянув рубаху и

штаны,

мотая головой, бока

почесывая,

глаза повинно пряча

от жены,

вставал похмельный

муромец печорский.

Так за плечо трясла его жена,

оставив штопать паруса и сети:

«Вставай ты, черт... Очухайся — война»,

когда-то в сорок первом на рассвете.

И, принимая от нее рассол,

глаза он прятал точно так, повинно...

Но встал, пришел в сознанье, и пошел,

и так дошел до города Берлина...

1903

Все, что дарит нам природа, — не случайно.

Так поклонимся земным поклоном ей.

В ней прекрасная задумчивая тайна,

возвышающая нас, ее детей.

Не случайно джунгли спящие стрекочут,

не случайно шелестит речная гладь.

Так глядит на нас природа, будто хочет

что-то важное глазами рассказать.

Не случайно утром вспыхивают росы

светляками на ладонях у листвы.

Так глядит на нас природа, будто просит

нашей помощи, защиты и любви.

154

Отчего, куда вы так бежите, звери,

мзбёгаясь по тропинкам потайным.

Вы бежите, людям, видимо, не веря.

Понимаю, есть за что не верить им.

Озабоченно стучит природы сердце:

птиц все меньше, в мертвых реках рыбы

Исчезают звери столькие от зверства

к ним, ничем не заслужившим этих бед.

Исчезают от винчестеров, капканов...

Люди добрые, с какой такой поры

превратились вы в недобрых великанов?

Великаны настоящие добры.

Берегите эти земли, эти воды,

д а ж е малую былиночку любя.

Берегите всех зверей внутри природы,

убивайте лишь зверей внутри себя!

1973

КАТЕР СВЯЗИ!

Не начиналась навигация

и ожидалась много позже,

а письма с просьбами, наказами

л е ж а л и грудою на почте.

А там рыбацкие каракули

уплыть напрасно порывались,

корили, жаловались, плакали,

в любви неловко признавались.

Напрасно лайки перед волнами,

глазами рыская в тумане,

нЗ днищах лодок перевернутых

лежали серыми холмами.

Но, словно призрак, что пригрезился

в томительном однообразье,

155

седыми мачтами прорезался

обледенелый катер связи.

Он был заезженный, злмурзанпый,

но д л я рыбацкого селенья

звучало самой лучшей музыкой

его простудное сипенье.

II, нам конец на берег выкинув,

таскали молча, деловито

матросы, мрачные как викинги,

в мешках дерюжных души чьи-то.

И катер вновь пошел намаянио,

бортами льды ломая трудно,

а я среди мешков наваленных

л е ж а л в его промозглом трюме.

Я всею мечущейся совестью '

ответ выискивал в мученье:

«А что же я такое, собственно,

и в чем мое предназначенье?.

Неужто я — лолчонка утлая

и, словно волны, катят страсти,

швыряясь мной?» Но голос внутренний

мне отвечал: «Ты — кагер связи.

Спеши волнами разъяренными,

тяжелый от обледененья

меж всеми, льдом разъединенными

и ждущими объединении.

Еще начала навигации

придется ждать, пожалуй, долго,

но ты неси огни негаснушие

соединительного долга.

И пенной жизнью, как Печорою,

сквозь все и льдины и норд-весты

вези в себе мешки почтовые,

где безнадежность и надежды.

156 ,

По помни, спои гудок надсаживая,

что, лишь утихнут непогоды,

пройдут водой, уже не страшною,

взаправдашние пароходы.

И рыбаки, привстав над барками,

на них смотреть, любуясь, будут

и под гудки холено-бархатные

твои сиплый голос позабудут. .

Но ты, пропахший рыбой, ворванью,

не опускай понуро снасти.

Ты свое дело сделал вовремя —

и счастлив будь. Ты — катер связи».

Так говорил мой голос внутренний,

внушая чувство вещей ноши,

и был я весь какой-то утренний

среди печорской белой ночи.

Я не раздумывал завистливо

про чью-то жизнь среди почета,

а был я счастлив, что зависело

и от меня па свете что-то.

И сам, накрытый чьей-то шубою,

я был от столького зависим,

и, как письмо от Ваньки Жукова,"

дремал на грудах прочих писем.

1963

БЛЯХА-МУХА

Что имелось в эту ночь?

Кое-что существенное.

Был поселок Нельм и н Нос

и была общественность.

Был наш стол уже хорош.

Был большой галдеж.

Был у нас консервный нож

н консервы тож.

Был и спирт, как таковой,

наш товарищ путевой

с выразительным эпитетом

и кратким: «Питьевой».

Но попался мне сосед

до того скулежный,

на себя,

на белый свет,—

просто невозможный.

Он всю ночь крутил мне пуговицу.

Он вселял мне в душу путаницу:

«Понимаешь, бляха-муха —

невезение в крови.

У меня т а к а я мука —

хоть коровою реви.

Все нескладно, все неловко.

В жизни форменный затор.

Я мотор купил на лодку —

в реку плюхнулся мотор.

Надо мной смеются дети.

От меня страдает план.

Я в Печору ставлю сети —

их уносит в океан.

Бляха-муха, чуть не плачу

от себя, как от стыда.

Я в снегу капканы прячу —

попадаю сам туда."

Может, я не вышел рылом,

может, просто обормот?

Но ни карта, и ни рыба,

и ни баба не идет...»

Ну и странный сосед —

наказанье божье!

И немного ему лет —

158

тридцать пять, не больше.

И лицом не урод,

да и рост могучий —

что же он рубаху рвет

на груди мохнучей?

Что же может его грызть?

Что шумит свирепственно*

«Бляха-муха, эта жисть

нсусовершенствована!»

А наутро вышел я

на берег Печоры,

где галдела ребятня,

фыркали моторы.

А в ушанке набочок,

в залосненной стеганке

вновь тот самый рыбачок,

трезвенькип,

как стеклышко.

Между лодками летал,

всех собой уматывал,

парус наскоро л а т а л,

шебаршил, командовал.

Бочки, ящики грузил,

взмокший, будто в бане.

Бабам весело грозил

вострыми зубами.

«Пошевеливай, народ! —

он кричал и у х а л. —

Ведь не кто-нибудь нас ждет

семга,бляха-муха!»

Было все его — река,

паруса, Россия.

И кого-то у мыска

159

«Кто это?» — спросил я.