Присяга простору

И с завидинкою

так

был ответ мне выдан:

«Это ж лучший наш рыбак,

раз везучий, идол!»

К рыбаку я подошел,

на него злючий:

«Что же ты вчера мне плел,

. будто невезучий?»

Он рукой потер висок:

«Врал я не напрасно

Мне действительно везет —

это и опасно.

И бывает в захмеленье

начинаю этак врать,

чтоб о жизни разуменья

от везенья не терять».

З а м о л ч а л.

Губами чмокал,

сети связывая,

и хитрили губы, что-то

не досказывая.

З в а л и в путь его ветра,

семга-розовуха:

«Ладно, парень. Мне пора.

Так-то, бляха-муха!»

1963

160

БЕЛЫЕ

НОЧИ В

АРХАНГЕЛЬСКЕ

Белые ночи — сплошное «быть может»...

Светится что-то и странно т р е в о ж и т —,

может быть, солнце, а может, луна.

Может быть, с грустью, а может, с весельем,

может, Архангельском, может, Марселем

бродят новехонькие штурмана.

С ними в обнимку официантки,

а под бровями, как лодки-ледянки,

ходят, покачиваясь, глаза.

Р а з в е подскажут шалонника гулы,

надо ли им отстранять свои губы?

Может быть, надо, а может, нельзя.

Чайки над мачтами с криками вьются —

может быть, плачут, а может, смеются.

И у причала, прощаясь, моряк

женщину в губы целует протяжно:

«Как твое имя?» — «Это не важно...»

Может, и так, а быть может, не так.

Вот он восходит по трапу на шхуну:

«Я привезу тебе нерпичью шкуру!»

Ну, а забыл, что не знает — куда.

Женщина молча стоять остается.

Кто его знает — быть может, вернется,

Может быть, нет, ну а может быть, да.

Чудится мне у причала невольно:

чайки — не чайки, волны — не волны,

он и она — не он и она:

все это — белых ночей переливы,

все это — только наплывы, наплывы,

может, бессонницы, может быть, сна.

Шхуна гудит напряженно, прощально.

4

Он уже больше не смотрит печально.

Вот он, отдельный, далекий, плывет,

смачно пуская соленые шутки

в, может быть, море, на, может быть, шхуне,

может быть, тот, а быть может, не тот.

I

Еог.

Евтушенко

.1-

161

И безымянно стоит у причала —*

может, конец, а быть может, начало

женщина в легоньком сером пальто,

медленно тая комочком т у м а н а, —

может быть, Вера, а может, Тамара,

может быть, Зоя, а может, никто...

1904

СМЕЯЛИСЬ Л Ю Д И

ЗА СТЕНОЙ

Е.

Ласкиной

Смеялись люди за стеной,

а я глядел на эту стену

с душой, как с девочкой больной

в руках, пустевших постепенно.

Смеялись люди за стеной.

Они как будто измывались.

Они смеялись надо мной,

и как бессовестно смеялись!

На самом деле там,

в гостях,

устав кружиться по

паркету,

они смеялись просто

так, —

не надо мной и не

над кем-то ^1

Смеялись люди за стеной,

себя вином подогревали,

и обо мне с моей больной,

смеясь, и не подозревали.

Смеялись люди... Сколько раз

я тоже, тоже так смеялся,

а за стеною кто-то гас

и с этим горестно смирялся!

И думал он, бедой гоним

и ей почти у ж е сдаваясь,

что это я смеюсь над ним

и, может, д а ж е издеваюсь.

162

г

Д а, так устроен шар земной,

и так устроен будет вечно]

рыдает кто-то за стеной,

когда смеемся мы беспечно.

Но так устроен шар земной,

п тем вовек неувядаем:

смеется кто-то за стеной,

когда мы чуть ли не рыдаем.

II не прими па душу грех,

когда ты, мрачный и разбитый,

там, за стеною, чей-то смех

сочесть завистливо обидой.

Как разновесье — бытие.

И нем зависть — самооскорбленье.

Ведь за несчастие твое

чужое счастье — искупленье.

Ж е л а й,. ч т о б в час последний

твой,

когда замрут глаза, смыкаясь,

смеялись люди за стеной,

смеялись, все-таки смеялись!

1903

ЗАЧЕМ ТЫ ТАК?

Когда радист «Моряны», горбясь,

искал нам радиомаяк,

попал в приемник женский голос!

«Зачем ты так? Зачем ты так?»

Она из Амдермы кричала

сквозь мачты, льды и лай собак,

и, словно шторм, кругом крепчало!

«Зачем ты так? Зачем ты так?»

103

Д а в я друг друга нелюдимо,

хрустя друг другом так и сяк,

одна другой хрипели льдины:

«Зачем ты так? Зачем ты так?»

Белуха в море зверобою

кричала, путаясь в сетях,

фонтаном крови, всей собою:

«Зачем ты так? Зачем ты так?»

Ну, а его волна р я б а я

швырнула с лодки, и бедняк

шептал, бесследно погибая:

«Зачем ты так? Зачем ты так?»

Я предаю тебя, как сволочь,

и нет мне удержу никак,

и ты меня глазами молишь:

«Зачем ты так? Зачем ты так?»

Ты отчужденно и ненастно

глядишь — почти у ж е как враг,

и я молю тебя напрасно:

«Зачем ты так? Зачем ты* так?»

И все тревожней год от году

кричат, проламывая мрак,

душа — душе, народ — народу:

«Зачем ты так? Зачем ты так?»

1964

В лодке, под дождем колымским льющим,

примерзая пальцами к рулю,

я боюсь, что ты меня не любишь,

и боюсь, что я тебя люблю.

А глаза якута Серафима,

полные тоской глухонемой,

164

булто лве дымипочки из дыма

горького костра над Колымой.

Черен чай, как булто деготь в чашке —

сахарку бы надо подложить.

«Серафим, а что такое счастье?»

«Счастье в том, чтобы подольше жить...»

Серафим, пора у ж е ложиться,

но тебя помучаю я вновь:

«А не лучше самой долгой жизни

самая короткая любовь?»

Серафим на это не попался,

он, как в полусне, глаза смежил:

«Лучше, — только это и опасно.

Кто любил — тот вряд ли долго жил».

З н а ю т это и якут и чукча,

к а к патроны, сберегая дни:

дорого обходятся нам чувства —

ж и з н ь короче делают они.

Золото в ключе нашел Бориска,

и убило золото его.

Вот мы почему любви боимся,

к а к чумного золота того.

Чтобы не пугал пожар, как призрак,

дотопчи костер и додави,

Горек он, костерный дымный привкус

д а ж е у счастливейшей любви.

Вот какие наши разговоры,

Колыма полночная темна,

лишь творожно брезжущие створы

светятся, как женские тела.

Струи, как натянутые лески,

Д о ж д ь навеки, что ли, обложил...

Не хочу я долгой жизни — если

кто любил, тот вряд ли долго жил.

1977

165

ДЕРЕВЕНСКИЙ

О чем поскрипывает шхуна?

Не может быть, что ни о чем,

когда, дыша машиной шумно,

несется в сумраке ночном.

О чем под скрип ее вздыхает

матрос, едва успев заснуть,

и что сейчас ему вздымает

татуированную грудь?

Когда, вторгаясь в тучи косо,

елозя, ерзает бизань,

во сне усталого матроса

вдруг прорезается Рязань.

И шхуна тросами, снастями

скрипит, скрипит ему .впотьмах

о снеге детства под санями,

о кочерыжках на зубах.

Он просыпается не в духе.

Он пляшет с мрачным криком «Жги!..

внутри разрезанной белухи,

чтобы прожирить сапоги.

Он от команды в отдаленье

молчит, насуплен и небрит.

«В деревню хочется, в деревню...» —

он капитану говорит.

И вот в избе под образами

сидит он, тяжкий и хмельной;

и девки жрут его глазами —

аж вместе с бляхой ременной.

Он складно врет соседской Дуне,

что, мол, она — его звезда,

но по ночам скрипит о шхуне

его рассохлая изба.

Уже чуть-чуть побитый молью