Инсектариум

— «Нет… нет… Уйдите! Исчезните, пожалуйста!..»

— «Громче, Маргарита! Громче! Громче!..»

— «Громче, Маргарет! Я не могу расслышать!» — обезображенный странным заморским выговором, как набат, из горного горла, породившего на глазах моих целую колонну молчаливых исчадий рода человеческого, слышится мне голос отца. Как набат. Как приговор. Скрежетом железа по железу он заставляет мою душу корчиться.

— «Гоша, милая! Папа просит, и я тоже хочу услышать твой голосок! Ну же, доченька! Громче!»

— «Громче!» — горным эхом разносится повсюду голос моей матери.

— «Хорошо, Маргарет! Сейчас мы сами выйдем к тебе», — смеется отец. — «Королева-мать, итак — Ваш выход!.. Встречай маму, родная. Вы же так давно не виделись!..» Приостановившаяся вереница в тысячу тысяч голов нетерпеливо переминается с ноги на ногу. Иуда медленно разворачивается, с мукою в лице отрывает одну руку от своего сокровища и жестом приглашает кого-то вслед за ним покинуть нутряную обитель. Даже роящийся, взрывающийся гул адовой мессы выжидательно затихает. Кажется, осталась только пара мгновений, пара искр, пара дышащих песчинок вечности — и…

— «Прекрати-и-ить! Хвати-и-ит!»

Грудь моя, окованная каменным панцирем, изнутри разрывается на куски невиданной доселе мощью. Огромный сгусток жгучего, светящегося, как солнце, вещества созревает в коробке моих ребер и взрывается, распадаясь тысячей тысяч звезд, искр, мерцающих крылами стрекоз и бабочек.

С оглушительным звуком могучего финального аккорда рухнула на место приподнятая под углом вершина исполинской горы. Океан грешников и отвратительных демонов рассеивается под благовонной мощью белоснежного сияния. Оно же, озаривши все пространство тусклого салона, сделало его просторнее и шире, точно в воронку, всосавшись в раненную прежде люстру.

Пианист-виртуоз гордо вскочил со своего трона, обернулся к присутствующим и раскланялся под звон оваций. Краем глаза музыкант заметил, как одна худая до неприличия девочка (едва не смазавшая внезапным своим вскриком его ослепительного триумфа), не аплодируя, сидела на самом первом ряду, закрыв лицо руками.

— «Ну что за люди бывают…» — подумал пианист, приветливо улыбаясь публике. — «Хорошо, хоть стыдно стало».

— «Оставьте их… Не трогайте их… Им не быть среди ваших гнилых и выжженных грехом душ…»

Я не помню, кто довел меня до каюты. Не помню сквозь дрожащее светлое марево, кто уложил меня в постель, ласково гладил мой лоб прохладными крыльями. Не помню, кто сидел подле меня сладкоголосою тенью, оставив лишь после того, как томительный и жаркий сон снова овладел мною. Только слова, безотчетные, как любовный поцелуй, все рвались прочь из выхлопной трубы моего горда, освещая темную комнату искрящимся звездным облаком. Из глубины ночи, душной и безумной, лишь однажды вынырнуло передо мною лицо доктора, которая взволнованно и быстро что-то говорила. Мне было тяжело разобрать ее речь, смешивавшуюся с горьким и лихорадочным бредом; но глаза этой доброй женщины были ясны и печальны. Постепенно смысл ее слов начал слышаться мне более четко и явственно.

— «Рита, я же велела Вам беречься. Велела лежать и не выходить из каюты, пока не окрепнете!.. Сегодня будет интересный день, замечательная поездка в святые Дивеевские земли, на которой Вы не сможете присутствовать из-за своего упрямства! С такой-то температурой, в такую-то бурю расхаживать по теплоходу! Бегать по открытой палубе! Глупая упрямая девочка. Странно, что Вы вообще до сих пор живы!»

Отмолить грехи. Очиститься. Дивеево. Дивеево, Господи!

— «Я поеду в Дивеево», — говорю гулко — и странно обжигаю собственные уши.

— «Ни в коем случае! Вы подумайте: дорога от пристани займет более четырех часов! Тряска в душном автобусе, затем полтора километра пешком. Да Вы просто не доедете! Даже не помышляйте о поездке. Вам нужен покой».

Русь грозно глядит на меня, притулившись на письменном столе. Я чувствую на себе ее укоризненный и умоляющий взгляд.

— «Но ведь это несправедливо… Я же заплатила деньги…» — говорю слабо и тихо.

— «Вам их вернут. Вы сами себя наказали. Я решительно не рекомендую Вам ехать».

Отчаяние.

— «Пожалуйста!.. Пожалуйста, доктор. Мне нужно увидеть Пресвятую Деву. Мне нужно, очень нужно окунуться в источник и очиститься от грехов…»

Доктор встает. Теперь Русь глядит на нее. Смотрит в упор.

— «Рита, послушайте. Вы хоть сами понимаете, на что меня провоцируете? Вода в источнике просто ледяная! Не более трех градусов. Вам просто противопоказан такой стресс. Ваш каприз будет Вам дорого стоить!»

— «Каприз! Каприз?! Вы называете это капризом?!» — ободряемая Русью, резко сажусь в постели. — «Везите меня в Дивеево! Везите! Да мне плевать на Вашу врачебную этику, на Вашу клятву Гиппократа и иже с ним! Мне нужно, нужно… Я чувствую, понимаете?..» — добавляю тихо и вкрадчиво, обессиленно падаю обратно на подушку.

Врач смотрит жестко, прямо и сочувственно.

— «Вы правы. Это совсем не мое дело. Поступайте, как Вам угодно. Мое дело — предупредить. Поступайте, делайте. Поезжайте, если такая смелая».

Она выходит из каюты и немного резко затворяет за собою дверь. С видом победителя моя Русь ликующе что-то шепчет мне в самые легкие, которые расслабляются — и дыхание становится ровнее и спокойнее.

Я еду в Дивеево. Еду навестить твою матушку, Господи.

Доктор говорила со мною строго и холодно, но все же договорились с какими-то добрыми людьми обо мне. Когда теплоход пристал к нижегородскому берегу и пришло время отправляться в дорогу, они зашли за мной и, держа под руки, фактически дотащили до автобуса. Стыд, только мерзкий, струящийся по позвоночнику стыд за свою слабость да теплая благодарность к ним окутывали меня.

В шесть тридцать утра солнце уже пробудилось и заняло свое законное место на небосклоне. На улице было жарко, словно в бане. Поднявшись в свою карету, болезная бледная Маргарита ушла в самый ее хвост и там легла на пару сидений, вытянув ноги в проход. Ее добровольные провожатые — молодая семейная пара — взяли с девочки обещание сообщать им в случае чего и сами заняли места чуть поодаль от нее, в нескольких метрах от последнего ряда, где осталась их подопечная. Автобус двинулся в путь медленно и натужно, как первый верблюд каравана. Пустынное песчаное марево окутывало его снаружи и внутри, так что дышать было чертовски трудно, а за окнами в сомнамбулическом экстазе зыбко плыли бежевые, погруженные в паркую дымку пейзажи, которые могли бы предстать перед глазами Маргариты, приподними она голову. Но девочка только тихо и недвижимо лежала на спине с раскрасневшимся и покрытым душною испариной лицом. Карета ее двигалась тряско и неровно по изъеденной рытвинами сельской дороге, и оттого Ритина голова без устали моталась по сторонам, то ударяясь о жесткую спинку кресла, а то — почти сваливаясь с его сидения. От этого бесперерывного и бесконечного мотания автобусный потолок, единственно видимый девочкой, приплясывал, пульсировал и дергался в конвульсиях, что наблюдала она с тяжелым и тошным равнодушием. Временами охватывал ее кашель; монотонною, многотонною тучей мошкары жужжал, заполоняя накаленный череп Маргариты, высокий голос недреманного экскурсовода, сочась говором ученого попугая.

Ни конца, ни края не сулила дорога, мучительная до нестерпимости. Не раз вспомнила упрямая девочка предупреждение женщины, ответственной перед Гиппократом. Душная душащая жарь смешивалась с темными сгустками тяжелой музыки, испускавшей гудение в самые Ритины барабанные перепонки, вздувшимися жилками проступал в их переплетении пронзительный звон усиленного микрофоном высокого женского голоса. Ехать долго, долго… Однако долг перед всем миром, перед честью, перед Пречистою Девой заставляли девочку собирать в кулак всю свою силу, устремляя мысли к неминуемому концу этого полета сквозь адовы вотчины.