Сорока с белой грудью на суку,
Шуршит-звенит трепещущий осинник,
И ветерок кладет листок к листку,
К полтиннику серебряный полтинник.
Дрожит на длинной шейке лист сквозной,
И вот другой, и все одной чеканки,
И вдруг ромашкой, мятой и травой
Пахнёт — ну, словно из аптечной склянки.
Сорока, накормив птенцов в дупле
И вытянувши хвост, как фалды фрака,
Слетит, треща, в кусты, пчела к земле
Нагнет пылающую чашу мака,
И будет жизнь лесная течь и течь,
Неистребимо — месяцы и годы…
О, если б человеческая речь
Была бы лишь частицею природы!
1952
Такая з ахолодь в изложине глубокой —
Как будто под воду нырнул. Снежок
Лежит распластанной медузой. Синеокий
Из-под валежника глядит цветок.
Он изумленным, широко раскрытым глазом
Впервые в жизни видит муравья,
Кусок коры на серебристой ветке вяза,
Впервые слышит говорок ручья.
И жизни-то ему одна неделя.
Но время что? Цветок за час один
Узнает больше, чем идущий по панели,
За десять лет, очкастый гражданин.
1952
Гуляя и забывшись, иногда
Заглянешь с берега на дно речное
И видишь — очень плоская вода
Взяла в себя твое лицо земное.
Окружена сияньем голова,
Но нет ни глаз, ни рта — лишь бархат тины,
Да длинная подводная трава,
Да рыжий лист, сорвавшийся с осины…
И там, в тебе, а не на дне реки,
— Как глубина тебя заворожила! —
Колючий ерш, расправив плавники,
Едва скользит, принюхиваясь к илу.
1952
Такая теплынь, что весною оно и неловко, —
Никто не привык еще к жидкому солнцу лучей:
Нужна для жары многоопытность лета, сноровка,
Уменье не тратить веселую влагу ночей.
Сумасшедший листок, он сегодня едва из пеленок,
А солнцу уже подставляет пушистый живот,
С трудом расправляет некрепкие ребра спросонок,
Как желтый цыпленок, — с пискливым восторгом живет,
Собой до того упоен, до того он красивый,
Такого второго нигде никому не найти,
Что смотришь невольно и думаешь — ты ли счастливей,
Листок ли? и как это счастье любимой снести?
1952
Чуть срезан накось яблоновый черенок.
Казалось бы, и жизни нет в обрубке.
Будь меньше он — его бы муравей сволок,
тоб снизу подпереть свой город хрупкий.
А черенок меж тем тихонько под землей
Уже пускает розовые корни,
Питается азотом, любит перегной,
Стараясь утвердиться попросторней,
Он пьет… Нет, я пишу не руководство для
И без меня ученых садоводов,
А потому что мне моя жена-земля
Дана для счастья матерью-природой,
И потому еще, что в сорок девять лет
Далекий путь становится коротким
И точно через лупу на любой предмет
Смотрю — и близок мир, простой и четкий…
1952
Не уступая осени ни шагу,
Пролив над перепуганной землей
В тяжелых грозах огненную влагу,
Как на цепи влача июльский зной
Пришел сентябрь. К покосу зеленела
Трава, и на встревоженных полях
Расправила слежавшееся тело
Разбуженная ливнями земля.
На южных склонах яблони и груши
Доверчиво раскрыли лепестки,
И всех растений маленькие души
Цвели грядущим вьюгам вопреки.
И вот, когда подул скрипучий ветер
И крепкий иней выпал поутру,
Деревья, как испуганные дети,
Столпились на лугах и на юру,
И с розоватым облаком цветенья
Сливался снег на ветках миндаля,
И, точно лебедь, в смертном оперенье
Чуть трепетала крыльями земля.
1952
Скелет реки, камней продолговатых ребра,
В щел и— намытый паводком песок.
Жарою опаленный навзничь лег
И спит в беспамятстве пустыни мир недобрый.
Чем злое солнце пополудни горячей,
Тем больше кровь холоднокровных рада, —
Мир скалапендр и всевозможных гадов,
Пятнистых ящериц, тарантулов и змей.
Струятся в рыжем мареве барханы,
Который век торчат засохшие кусты.
Никак не могут их угрюмой наготы
Прикрыть песком свистящие бураны.
Из норки выглянул тушканчик. Саранча
Взлетела облаком и с полоским треском
Распалась и исчезла в синем блеске
Почти что перпендикулярного луча.
Змея на огненной гранитной сковородке
Во сне кольцом свернула позвонки,
Как будто крестиком и от руки
Узор ее на тусклой коже вышит четкий.
Вдоль по руслу скользит сухая тень орла,
Но, жаркий сон змеи оберегая,
Торчит гремучего хвоста тугая,
Звенящая громоотводная стрела.
Когда весною радуга на ключ закрыла
Стремительные ливни и дожди,
Она воздвигла арку посреди
Пустыни и на миг пески заворожила.
Непрошенную гостью солнце обожгло,
Она к скале приникла, и слиняло
На склон горы густое покрывало,
Когда-то по небу летевшее крыло.
С тех пор в ущельях узких линиями спектра
Размечены породы горных жил:
Их ветер изваял и обнажил,
А радуга дополнила работу ветра.
Змеиная приплюснутая голова,
Двенадцатикольцовая трещотка,
Пергаментные веки, взгляд короткий…
Долина смерти, — нет, она всегда жива.
1954, 1955