Сатиры

      Подарит тебе статую царь Соломон… »

Царь тихонько от шалуньи

Шлет к Хираму в Тир гонца,

И в седьмое новолунье

У парадного крыльца

Соломонова дворца

Появился караван

Из тринадцати верблюдов,

И на них литое чудо —

Отвратительней верблюда

Медный, в шесть локтей, болван.

Стража, чернь и служки храма

Наседают на Хирама:

«Идол? Чей? Кому? Зачем?»

Но Хирам бесстрастно нем.

Вдруг выходит Соломон.

Смотрит: «Что это за гриф

С безобразно длинным носом?!»

Не смущаясь сим вопросом,

Медник молвит: «Суламифь».

      «Ах!» Сорвалось с нежных уст,

      И живая Суламита

      На плиту из малахита

      Опускается без чувств…

      Царь, взбесясь, уже мечом

      Замахнулся на Хирама,

      Но Хирам повел плечом:

      «Соломон, побойся срама!

      Не спьяна и не во сне

      Лил я медь, о царь сердитый,

      Вот пергамент твой ко мне

      С описаньем Суламифь:

            Нос ее — башня Ливана!

      Ланиты ее — половинки граната.

            Рот, как земля Ханаана,

      И брови, как два корабельных каната.

            Сосцы ее — юные серны,

      И груди, как две виноградные кисти,

            Глаза — золотые цистерны,

      Ресницы, как вечнозеленые листья.

            Чрево, как ворох пшеницы,

      Обрамленный гирляндою лилий,

            Бедра, как две кобылицы,

      Кобылицы в кремовом мыле…

            Кудри, как козы стадами,

      Зубы, как бритые овцы с приплодом,

            Шея, как столп со щитами,

      И пупок, как арбуз, помазанный медом!»

В свите хохот заглушенный. Улыбается Хирам.

Соломон, совсем смущенный, говорит: «Пошел к чертям!

Все, что следует по счету, ты получишь за работу…

Ты — лудильщик, а не медник, ты сапожник… Стыд и срам!»

С бородою по колена, из толпы — пророк Абрам

Выступает вдохновенно: «Ты виновен — не Хирам!

Но не стоит волноваться, всякий может увлекаться:

Ты писал и расскакался, как козуля по горам.

“Песня песней” — это чудо! И бессилен здесь Хирам.

Что он делал? Вылил блюдо в дни, когда ты строил храм…

Но клянусь! В двадцатом веке по рождении Мессии

Молодые человеки возродят твой стиль в России… »

      Суламифь открывает глаза,

      Соломон наклонился над нею:

      «Не волнуйся, моя бирюза!

      Я послал уж гонца к Амонею.

      Он хоть стар, но прилежен, как вол,

      Говорят, замечательный медник…

      А Хирам твой — бездарный осел

      И при этом еще привередник!

      Будет статуя здесь — не проси —

      Через два или три новолунья… »

      И в ответ прошептала «Merci!»

      Суламифь, молодая шалунья.

1910

Весна мертвецов

Зашевелились корни

Деревьев и кустов.

Растаял снег на дерне

И около крестов.

Оттаявшие кости

Брыкаются со сна,

И бродит на погосте

Весенняя луна.

Вон вылезли скелеты

Из тесных, скользких ям.

Белеют туалеты

Мужчин и рядом дам.

Мужчины жмут им ручки,

Уводят в лунный сад

И все земные штучки

При этом говорят.

Шуршание. Вздохи. Шепот.

Бряцание костей.

И слышен скорбный ропот

Из глубины аллей.

«Мадам! Плохое дело…

Осмелюсь вам открыть:

Увы, истлело тело —

И нечем мне любить!»

1910

Бегство

Зеленой плесенью покрыты кровли башен,

Зубцы стены змеятся вкруг Кремля.

Закат пунцовой бронзою окрашен.

Над куполами, золотом пыля,

      Садится солнце сдержанно и сонно,

      И древних туч узор заткал полнебосклона.

Царь-колокол зевает старой раной,

Царь-пушка зев уперла в небеса,

Как арбузы, — охвачены нирваной,

Спят ядра грузные, не веря в чудеса —

      Им никогда не влезть в жерло родное

      И не рыгнуть в огне, свистя и воя…

У красного крыльца, в цветных полукафтаньях,

Верзилы певчие ждут, полы подобрав.

В лиловом сумраке свивая очертанья,

Старинным золотом горит плеяда глав,

      А дальше терема, расписанные ярко,

      И каменных ворот зияющая арка.

Проезжий в котелке, играя модной палкой,

В наполеоновские пушки постучал,

Вздохнул, зевнул и, улыбаясь жалко,

Поправил галстук, хмыкнул, помычал —

      И подошел к стене: все главы, главы, главы

      В последнем золоте закатно–красной лавы…

Широкий перезвон басов–колоколов

Унизан бойкою, серебряною дробью.

Ряды опричников, монахов и стрельцов

Бесшумно выросли и, хмурясь исподлобья,

      Проходит Грозный в черном клобуке,

      С железным костылем в сухой руке.

Скорее в город! Современность ближе —

Проезжий в котелке, как бешеный, подрал.

Сесть в узенький трамвай, мечтать, что ты в Париже,

И по уши уйти в людской кипящий вал!

      В случайный ресторан забраться по пути,

      Газету в руки взять и сердцем отойти…

«Эй, человек! Скорей вина и ужин!»

Кокотка в красном дрогнула икрой.

«Madame, присядьте… Я Москвой контужен!

Я одинок… О, будьте мне сестрой».

      «Сестрой, женой иль тещей — чем угодно —

      На этот вечер я совсем свободна».

Он ей в глаза смотрел и плакал зло и пьяно:

«Ты не Царь-колокол? Не башня из Кремля?»

Она, смеясь, носком толкнула фортепьяно,

Мотнула шляпкой и сказала: «Тля!»

      Потом он взял ее в гостиницу с собой,

      И там она была ему сестрой.

1909

Карнавал в Гейдельберге

  Город спятил. Людям надоели

  Платья серых будней — пиджаки,

  Люди тряпки пестрые надели,

  Люди все сегодня — дураки.

Умничать никто не хочет больше,

Так приятно быть самим собой…

Вот костюм кичливой старой Польши,

Вот бродяги шествуют гурьбой.

  Глупый Михель с пышною супругой

  Семенит и машет колпаком,

  Белый клоун надрывается белугой

  И грозит кому-то кулаком.

Ни проехать, ни пройти,

Засыпают конфетти.

  Щиплют пухленьких жеманниц.

Нет манер, хоть прочь рубаху!

Дамы бьют мужчин с размаху,

  День во власти шумных пьяниц.

Над толпою — серпантин

Сетью пестрых паутин,

  Перевился и трепещет.

Треск хлопушек, свист и вой,

Словно бешеный прибой,

  Рвется в воздухе и плещет.

Идут, обнявшись, смеясь и толкаясь,

В открытые настежь пивные.

Идут, как братья, шутя и ругаясь,

И все такие смешные…

  Смех людей соединил,

  Каждый пел и каждый пил,

  Каждый делался ребенком.