Ловушка для лягушки (СИ)

на десять лет, и было время

я восхищался им со всеми

его друзьями. Там, в богеме,

его ценили. Впрочем, эти

провинциальные тусовки

ещё смешнее и нелепей,

чем все московские. Неловкий

и вечный спор о том, что есть

литература... А Бог весть!..

34

Да, Валентин не изменился.

В рубашке той же. Он родился,

наверно, в ней. Угомонился

навряд ли он. И точно. Сразу

меня он потянул в кофейню

одну богемную, - зараза,

сказал, что у меня есть деньги

по виду судя, значит я

плач сегодня. Ой-ля-ля.

35

В кафе, что было возле парка

Победы, я заметил Марка,

знакомца давнего, припарка

ещё того. Он всем известен

в N.N. был. Голова большая,

презрительный оскал и крестик

нательный. Воздух оглашая,

он с кем-то спорил горячо,

поплёвывая чрез плечо.

36

Как жил и на какие деньги –

загадка. Днями на ступеньках

сидел, как Будда, вместе с Сенькой,

своим приятелем, у входа

в кафе. А также мог зарыться

в библиотеке, где он годы

провёл, казалось, чтоб добиться

известной славы и похвал:

Марк гений. Интеллектуал.

37

Энциклопедией ходячей

он прозывался. Но иначе

считал мой Валя, с чьей подачи

звезда чуть пошатнулась Марка.

А дело было так. Когда-то,

назад лет десять, возле парка,

в стекляшке этой же, ребята,

Марк, Валя и Андрей Кваша

читали тайно, чуть дыша,

38

запретные тогда страницы

из «Колеса». А. Солженицын

был автором. И небылицы

о нём рассказывали. В общем,

на следующий день Валюшу

из органов чекист хороший

допрашивал и кушал грушу

пред ним, и тихо говорил,

чтоб он с Андреем не дружил.

39

«А с Марком можно», - многозначно

он рёк и далее прозрачно

он намекнул, глотая смачно,

чтобы сотрудничал он с ними.

Естественно, что Валя, выйдя

от них, делиться стал с другими

открытием, и Марка Витя,

воинствующий диссидент,

побил... Да, был такой момент.

40

Но как-то это уж забылось

само собой... Хотя дичились

сначала Марка, но на милость

сменили гнев, к тому ж Маркуша

связь с НИМИ отрицал... Я не был

в кругу тех диссидентов, - слушал

иных людей в те годы, - в небо

я свои взоры устремлял...

Но я об этом ВСЁ сказал.

41

И вот опять я Марка вижу

в кафе... Сажусь к нему поближе,

кивком здороваюсь. Вот Гриша

из филармонии пьёт водку.

Красавец. Сколько лет встречаю

его ленивую походку

на Пушкин-стрит и примечаю,

что в белом он костюме вновь.

Да, белый цвет – его любовь.

42

Он профи в женщинах... Вот Боря,

что некогда, Андрею вторя,

был диссидентом. Вот он, споря

с Маркушей, пьёт из банки пиво.

Когда-то он водил на «Сталкер»

меня. Теперь стал жить красиво,

разбогател. Любил подарки

дарить. Теперь же, говорят,

стал скрягой, циником. Вот, брат...

43

Дым сигарет. Кругом болтают.

Да, стены мне напоминают

о молодости. Марк глотает

коньяк, мы с Валей под закуску

пьём водочку и ждём Андрея,

что режиссёр в театре русском,

и обсуждаем, чуть хмелея,

то Бродского, то имена,

которые я слал всё на,

44

а Валя защищал... Да, вкусы

не изменились здесь... Турусы

развёл напрасно я. На бусы

красавицы я взгляд свой вперил

и загрустил. Андрей ворвался,

всех взглядом с прищуром обмерил.

«Андрей, мы тут». Я с ним обнялся.

И покатилось. «Как, старик?»

И радостен был общий крик.

45

Что может быть приятней встречи

друзей старинных, если неча

скрывать от ближних и за речи

не отвечать свои пред задним

умом своим? Что бог на душу

положит, то и ляпнешь. Ладно

выходит, весело. «Андрюша,

брат мой родной, стареем. Да».

«Ты ещё молод. Ерунда».

46

«Всё, что нас связывает, это

прошедшее», - я мыслю где-то

чрез час, и сердце, что согрето

минутной встречей, стынет. Всё же

мы слишком разные, и всё что

мне говорят друзья, похоже

на старую мякину. «Вот что

ценил я прежде, - думал я. –

И ставил их выше себя».

47

«Нет, я б здесь скоро задохнулся, -

подумал я и встрепенулся. –

Назад, назад в Москву...» Вернулся

мой тёска, что ходил за пивом

к прилавку. Валя стал читать мне

стихи свои, рукой красиво

помахивая, и некстати

меня расспрашивать о том,

что я могу сказать о нём.

48

«Старик, поэт ты настоящий», -

сказал я искренно, на ящик

поставив ногу, и для вящей

признательности обнял Валю

за шею. «А теперь своё ты

нам почитай». Ребята ждали.

Прочёл я что-то. «Обороты

немного легковесны. А?»

Я не ответил на слова.

49

Не всё ль равно, на самом деле,

кто чего стоит в жизни? Мне ли

быть судиёй? Дороже цели

сам путь... А он от сердца к сердцу

лежит. Что, собственно, мы жизнью

и называем. Око – дверца

в мир, что опутывает извне

нас связями, и связи те –

узлы в сердечной тесноте.

50

Мы вышли из стекляшки. Было

уже темно. Над нами плЫла

луна. Пустынно. Всё застыло

в безмолвии. Вот это город!

Чуть больше девяти и нету

уже людей вокруг. Да, скоро

отвык я (это в стыд поэту)

от этой тишины и сей

задумчивости площадей

51

и улиц, с детства мне знакомых.

Собака тявкнет – за три дома

уж слышно. Возле гастронома

грудится молодёжь. Их речи

пронзают тишину как бритва;

чернеют тополя, как свечи,

и вечер сам творит молитву,

и очищает злобный ум

от суетных и желчных дум.

52

Я расставляю ноги, руки

раскинул, словно на рисунке

у Леонардо, - это, други,

жест инстинктивный, в этом жесте

приятье жизни и сознанье

величья оной. (В этом месте

ты, критик, отдыхай, здесь, Ваня,

нет стёба. И старо.) Но вот

меня Андрюша, обормот,

53

уж тянет погостить к подружкам

его знакомым. Над верхушкой

деревьев пролетает тушка,

да, голубя. Ступаем гулко

по узкому и светом лунным

оснеженному переулку,

и в дом осевший, - сердца струны

настроив на игривый лад, -

мы входим, как гусята, в ряд.