Встреча в Тельгте. Головорожденные, или Немцы вымирают. Крик жерлянки. Рассказы. Поэзия. Публицистик

И поскольку перед лицом распадавшегося Советского Союза западный лагерь, а тем самым капитализм, выступал как одержавший победу над коммунизмом, мы всей Германией и как по команде встали на сторону победителей, полные решимости добиться наконец абсолютной ясности: отныне и никогда больше никакого третьего пути или тем более демократического социализма. Отказ от утопии прописывался, как средство от глистов. Даже там, где не было и подобия рынка, с догматической тупостью предписывалось завести свободное рыночное хозяйство. А демократическая левая, которая наиболее отчетливо, хотя и без слепой ненависти, аргументированно выступала против коммунизма, она, эта раздробленная и перессорившаяся левая, остававшаяся, тем не менее, в смысле действенного конституционного патриотизма, самой надежной защитой от предрасположенности общества ФРГ к правому радикализму, она также, во имя ясности, должна была сойти на нет.

Сторонников чистоты и порядка в Германии хватало всегда, но редко какой процесс чистки производился с таким знанием дела: ведь им занялись и продолжают заниматься преимущественно бывшие коммунисты и раскаявшиеся маоисты. Теперь они поглощены тем, что, в соответствии с образом действий и методами якобинцев, снова вводят в модный оборот достаточно прочные фонарные столбы, а также средневековый реликт — столб позорный. И поскольку никто так хорошо не владеет дисциплиной общественного самобичевания, как они, немецкому доносительству обеспечена стабильная конъюнктура. Бог или кто там еще, защити нас от усердия новичков, обращенных в другую веру.

С тех пор как эти чистки оживили культурные разделы прессы и обеспечили кульминационные моменты публичных дискуссий за «круглым столом», демократическая левая существует лишь в виде заклинаемого призрака или на худой конец в образе нескольких одиночек, деградировавших до уровня допотопных ископаемых. Один из этих уцелевших экземпляров как раз и говорит сегодня с вами. Я пригляделся к ситуации и понял: левая сломлена. Третий путь наглухо забит гвоздями. Последних патриотов конституции очень скоро можно будет лицезреть только в зоопарке. Но остается вопрос: какая политическая сила в настоящее время способна закрыть этот преднамеренно созданный пробел и противостоять правовому террору?

Буржуазный центр — едва ли. Подтвержденный усиленно внушаемым страхом и больше ада на земле опасаясь зловещих предсказаний Штойбера о «грозящем немецкому народу смешении рас», он наблюдает за правым террором хотя и с некоторой стеснительностью — «Что скажут за границей? Мы лишимся инвесторов!» — но и в то же время и с принципиальным сочувствием. Заклинания Штрайбля по поводу «мультикриминального общества» и указание Вайгеля, что «следующие выборы можно будет выиграть только находясь правее центра», прозвучали не впустую.

Когда 3 октября, в день объединения, праворадикальные орды заполонили улицы Дрездена, крича: «Подохни, еврей!», местная и призванная на помощь из Западной Германии полиция организовала для них охрану и сопровождение; одновременно появившееся на улицах Шверина небольшое количество людей, выражающих протест против канцлера «германского единства», который праздновал в Шверинском городском театре свое историческое величие, были тщательно выловлены. Здесь, в Мюнхене, где не так давно несколько десятков свистков, в которые свистели левые, мобилизовали всю полицейскую мощь города, незачем напоминать о событиях веймарских времен, чтобы увидеть правую опасность, грозящую увеличившейся Федеративной республике.

Мы снова стали людьми, не знающими меры. Моя запись, сделанная в Дании в конце августа, тогда еще звучавшая как вопрос, как предположение, сегодня подтверждается новыми примерами необузданности, не подлежащей никакому парламентскому контролю. Назову, к примеру, услужливого поставщика «Шпигеля», ведомство Гаука^[56], которое, по собственной склонности, открывает ящик Пандоры и тем самым — разумеется, того не желая, — продолжает работу Комитета государственной безопасности ГДР: теперь-то наконец начинает проявлять себя его яд длительного действия. Когда-то общепризнанное и цивилизованное правило: «В сомнительном случае — решать в пользу обвиняемого», перевернуто вверх ногами: уже подозрение делает человека виновным.

Другим выражением необузданности и отсутствия меры я назвал бы этот централистский кошмар попечительских комитетов, которые просеивают через свое сито с непомерными ячейками человеческие судьбы. Ничто не вынуждало нас создавать этих монстров, ныне уже действующих совершенно самостоятельно. А что заставило нас так безжалостно обойтись с пострадавшими, бесконечно подвергавшимися унижению людьми? Или мы, западные немцы, решили дополнительно самоутвердиться за их счет, за счет «осси»? Уж не должны ли они искупить то, что в свое время позволили себе мы, оставив при высоких постах Глобке и Кизингера, а к ним впридачу — тысячи юристов-нацистов? Или они, наши столь часто жалобно поминаемые «бедные братья и сестры», должны исправить то, что не удалось нам, под солнцем экономического чуда?

Я уже говорил в начале: этим летом, которое было суровым и упорно засушливым, на нашем каникулярном островке серые гуси полностью прекратили свои полеты. Ничто не отвлекало нас. Я не мог не излить на бумаге тот остаток горечи, который накопился, превратившись в осадок, за два года, прошедшие после объединения. Поэтому мои датские записки требуют, чтобы я говорил о себе, о Германии и о себе. Как я не хотел отпускать от себя эту страну. И как я все же утратил ее. Чего мне не хватает и с отсутствием чего мне трудно смириться. И чего мне нисколько не жаль.

Поэтому я озаглавил свою речь: «Речь об утратах».

Список велик, и его придется сократить до некоторых примеров. Все началось с утраты родины^[57]. Но эту утрату, какой бы болезненной она ни оставалась, следует рассматривать как правомерную. Немецкая вина, то есть преступная война, геноцид по отношению к евреям и цыганам, миллионы убитых военнопленных и людей, насильственно угнанных на принудительные работы, преступная эвтаназия, к тому же страдания, которые мы, оккупанты, причинили нашим соседям, особенно польскому народу, — все это привело к утрате родины.

По сравнению с миллионами беженцев, которым, как правило, было очень трудно обосноваться на Западе, мне повезло. С помощью языка я хоть и не мог возместить эту утрату, но, соединяя слова как обломки, я мог создать нечто, в чем прочитывалась история утраты.

Большинство моих книг вызывают из небытия погибший город Данциг, его холмистые и равнинные окрестности, матово отсвечивающее Балтийское море; с течением времени и Гданьск превратился в тему, о которой надо было писать. Утрата сделала меня красноречивым.

Лишь то, что утрачено полностью, страстно требует, чтобы его снова и снова называли по имени; возникает мания — выкликать исчезнувший предмет до тех пор, пока он не отзовется. Утрата как предпосылка литературы. Я почти склоняюсь к тому, чтобы пустить в оборот этот тезис, в котором заключен мой опыт.

К тому же потеря родины сделала меня свободным для связей другого рода. Присущая всему, что как-то относится к родным местам, непреложность оседлости теперь для меня недействительна. Почти легкомысленное удовольствие от перемены мест рождает любопытство к чужому. У лишенного родины горизонты шире, чем у жителей передающихся по наследству больших и малых участков земли. Поскольку никакая идеология не увеличивала цену моей утраты — ведь не было утеряно ничего исконно немецкого, не было обретено ничего исконно польского, — мне не нужны были национальные костыли, чтобы чувствовать себя немцем.

Другие ценности стали важны для меня. С их утратой примириться труднее, ибо они оставляют ничем не заполняемую пустоту.

Хотя я и привык, что каждое написанное и сказанное мною слово немедленно вызывает полемику, но за последние три года, то есть с того момента, как я критически высказался по поводу с самого начала неудачного процесса немецкого объединения и стал снова и снова выступать с предостережениями по поводу этого бездумного метода «раз-два-взяли», мне пришлось в конце концов убедиться, что я говорил и писал в пустоту. Мой патриотизм, для которого важно не государство, а его конституция, оказался нежелательным.