Веянье звёздной управы

9-е Письмо

Написавший всего лишь одно писмецо

Замыкает кого-то с собою в кольцо...

И прогнившие, серые, старые двери

Словно два мертвеца, обнажают крыльцо,

В дерматин облаченные, словно в ливреи.

Здесь мы зазваны править и жить, как варяги,

Петербургским, московским, российским жильём,

Но дом насмерть прожит, мы и не проживём

В нём ни дня, ни любви, никакой передряги.

Если не рождены, то закованы в нём.

А виной переписка, эпистолы слоги,

Мерно взвешенный ритм современной эклоги,

То есть — судьбы из почерков в мелкую сеть,

И мы в этих тенетах запутались, многих

Обвиняя в предательстве большем, чем смерть,

И ни в чём не повинных, а лишь одиноких.

Как легка переписка, игра на открытках,

На надушенных весточках и на обрывках,

Да и в ум не придёт по примеру Толстого

Век сей живописать в эпохальных надрывах

И не нужен герой для подсчета простого,

Героиня — для обмороков и порывов.

Но когда ты на трассе, Олеся, гони!

Словно бес на хвосте поджимает ГАИ!

Бог с ним — с веком, промчим на обычной развязке.

Полосатые вёрсты бинтовой повязки

Нам никто не положит, — в кювете сгорит

Ком железа, пластмассы в бензине и смазке.

Но я всё же боюсь напугать, озадачить

Домочадцев твоих, их ночей и речей

Говорливых, как ветер, как дождь, как ручей,

Что способны шуметь, но не смысла не значить.

Впрочем, дочка кидает о стенку свой мячик,

Ты варенье готовишь на плитах горячих,

Дом твой больше поместье, чем дом.

И тебе не в новинку, блаженной гордячке,

Проживая судьбу, не заметить о том,

Что ты встретишь друзей криком, скоком, вином

И в счастливом бреду, и в сердечной горячке.

10-е Письмо

Вот ты пишешь про Седакову Ольгу,

Про Михаила, реанимированного удачно,

И я радуюсь этому, поскольку

Время, если не запечатлено, то утрачено.

И не мешаясь, с городской или полицейской хроникой,

Ты оставляешь свои отпечатки в любом деле

И будешь судима за ту малую толику,

Что запечатлела, пока пребывала в теле.

И вот соберутся по чину: одни злословить,

Другие оправдывать и охранять от тех,

Пока будет отвечать за все совесть,

Пока будет и стихов покрываться грех.

И потом в новом, а этого уже не будет,

(Знаешь, я в это верю) в мире том

Всё будет другое: небо, земля и люди,

И ты, иная, будешь петь Богу своим стихом.

Плачет сосед мой за стенкой

Плачет сосед мой за стенкой:

“Многими содержим напастьми, к Тебе прибегаю, спасения иский!”

Но почему это он, никем не винимый, вольный, да не в застенке

Всё плачет и кладёт поклоны, и всякую ночь не спит?

Инок многострадальный,

Скрытный таинник подвига и труда,

Плачет, а с утра в овраге лежат туманы,

Рассеются — побегут облака по небу туда-сюда.

Случилось, что угадал и молодой Тарковский

В шикарной цивилизации мира апостоловы слова:

На окраинах мировых праздников, фестивалей звезд есть

спасительные обноски —

Отребье мира, оправдывающее снеди неправедного стола.

И. А. Бунину

“…стояла религиозная ночь.”

Бунин

Убивая своих героинь,

Весь оставшийся в русском приволье,

От того, что Господь откроил,

Иоанн, ты прожил будто вдвое.

Открывая слепые глаза,

Отверзая уста безымянно,

Потянувшись к звездам, ты сказал

Их ночную небесную тайну.

Если полдень в аллеях играл,

Вечер в сумерках прятался, в пятнах,

Ночь ты религиозной назвал,

Но как ты угадал — непонятно!

От горящего дня, от Христа,

От светила — подобья Христова,

Полдень льёт через край, и, свистя,

Стриж, как пьян от простора простого.

Но ночи бы и незачем быть,

Упраздниться незримо и немо,

Если б кровле от ветра не выть

На окраине Вифлеема.

О, гадатели тайн неземных,

О, писатели тайн человечьих,

Вы когда-нибудь встретясь навечно,

Будете спасены, спасены!

На смерть Бродского

1.

Как обыденно умирают.

В доме лишь тишина и печаль,

И псалтирь кто-то мерно читает,

И потрескивает свеча.

Но приходит незримо и грозно

Толчея незнакомых гостей,

И грохочущим табором в звёзды

Улетают с добычей своей.

Так обычно, а могут иные

Души в пепельном небе летать —

Сбросив тяжкие ризы земные,

Они просят за веси родные,

А молитвенники — портные

Шьют им новых одежд благодать.

Весенние ямбы

Печальный^[3] инок, друг надежды,

Прикован к своему посту,

Я жду зарю, но света прежде

Во тьме печаль свою несу

В никем невиданной одежде.

Весна, весна, как ты нелепа,

Как плод, родящийся в грязи.

Тебе не веришь, будто лето

Таким же недугом грозит,

И слякоть ждут, озноб и ветра

Сырая хлябь заморосит.

Глупею, и дошел до точки,

Поскольку недругу — весне

Вовек не сочинил бы строчки —

Она не жизнь родит во мне,

А ощущенье проволочки

До ила смертного на дне.

Когда б ещё не повторялись

Снега, морозы, ветра вой,

Какая б дикая усталость

Легла на душу, словно старость,

Без перемены этой злой.

Мне самому, пройдя ступени

До середины — не светло:

Утр обещанья и потери,

Ночных светил седые тени,

Прозрачность жизни — потекло,

Все лед обманчивей весенний, —

Являло вечность и прошло...

Душа устала, ей не в радость

Ручьёв полуденный трезвон,

Она не в этом зарождалась,

Но в этом беспокойный сон

Её настигнет, как усталость,

Как многотрудность, как урон.

И ямба самого новинка

Так уж блистательно нова,

Что пишешь, а в уме заминка:

“ПЕН” клуб несложно даст права

От века прошлого соринку

Подъять с господского стола.

Теперь в цепочку замыкая

Кольцо словес; их перезвон,

Я в страхе уши затыкаю —

А если погребальный он?

Откуда? Да со всех сторон —

Не Суд — оркестр похорон.^[4]