Удар (ЛП)

Ютта Шёнфельд: Он был подавлен, но мы не знали, чем это вызвано. Мы пошли в школу, говорили, что с ним что-то неладно, а они всегда говорили, что всё в порядке. Мы спрашивали у него, что же случилось? Но он никогда не раскрывался, никогда. Это было как стена.

Юрген Шёнфельд: Да, стена.

Ютта Шёнфельд: Мы говорили, что он не должен драться, но если уж вбил себе в голову… — что, если его бьют, то он должен защищаться.

Юрген Шёнфельд: Если там трое, четверо парней… конечно, ты должен защищаться.

Ютта Шёнфельд: Марко никогда не защищался… Марко, он… Мы ничего не могли понять. Абсолютно ничего. Учителя тоже ничего не понимали. Да, и друзья — одноклассники. Никто ничего не знал.

Юрген Шёнфельд: Никто ничего не знал, это точно. Никто, ничего… никто, ничего…

Ютта Шёнфельд: Домой он всегда приходил подвыпившим. Ему было двенадцать, тринадцать, когда это началось, он был как будто в какой-то секте, тогда он всё больше и больше замыкался в себе, а я по ночам не могла спать. А потом он опять пару дней не приходил домой. Мы повсюду звонили, расспрашивали. Даже полиция не смогла его найти тогда. Они практически проскочили мимо него. А он просто лежал под кроватью. В какой-то ночлежке. Райснер. Он тогда спрятал его. Райснер… весь в татуировках, бритоголовый. Он был абсолютно правым. Тогда и у него появились татуировки, «Ротфронт, сдохни» или что-то подобное. Я сказала, Марко, сказала я, как будто весь мир перевернулся, когда он однажды появился передо мной с бритой головой. А он сказал: это классно. Это моё дело.

Юрген Шёнфельд: Райснер, его боялись, боялись, что если вдруг он к кому-то подойдёт, то может и избить. Он всё время говорил: — Марко, если твои родители тебя обидят, тогда я приду и изобью твоего отца. — И тогда мы оставили Марко в покое.

Сандра Б.: Марко сидел на кресле у приятелей. Это был 97 год, Новый год в Телтове. Уже абсолютно пьяный, он всё время радовался, он показался мне глуповатым и простоватым. Он только скалил зубы и всему радовался. Он всё находил забавным, да. Ну, а я подумала, что это за тип? А потом всё началось. Мы оба были в группе правых, это как одна семья. Его манеры, я всегда считала его манеры очень милыми. Если он начинал немножко заикаться, нужно было просто сказать, Марко, помедленнее, и тогда всё было о.к., если мы были в одной группе, он обычно всегда бывал самый спокойный. Если я плохо себя чувствовала, он сразу же это замечал. Я не знаю, почему. И он всегда подходил ко мне, обнимал, и мне это… и мне это нравилось. Он мог также показать тебе, что он чувствует. Если мы иногда спорили из-за каких-нибудь пустяшных мелочей, и я говорила, что уже сыта по горло, то очень часто бывало так, что он плакал и даже убегал, а потом возвращался с цветами и всё такое. Марко… у него мягкие руки.

Ютта Шёнфельд: Никто не знает, как это случилось. Он тогда головой прямо через стеклянную дверь, прямо в неё, вот. И тогда он впал в такую ярость, что и на нас, на нас смотрел, как на виновников, что мы сердимся на него и злимся, и тогда он просто пошёл на нас.

Юрген Шёнфельд: Марко тогда всерьёз расшумелся, он дико вращал глазами, и прямо-таки рычал, так громко… всё громче. Разломал мебель на веранде, так двинул кулаком, что спинка отлетела. Я думал, что это не наш Марко. И я говорю, пока здесь чего-то не произошло, я звоню в полицию — он добровольно пошёл вместе. А на другой день он ни о чём вообще не мог вспомнить.

Ютта Шёнфельд: Я очень часто говорила Марко: пойдём, пойдём, я готова. Я помогу тебе, я пойду вместе с тобой в общество анонимных алкоголиков. Я буду тебя сопровождать — и мы там были. Одна женщина сказала ему, он не должен воображать, что он может вытянуть ноги у нас под столом, что он получит здесь еду и питьё. Для этого он должен что-то сделать. На этом всё и закончилось. Марко мне сказал: Не воображай, что я ещё раз помогу тебе. Я не алкоголик. Я же не идиот и сюда больше не приду, вот.

Эксперт: В отношении политических правых идей. Марко Шёнфельд заявляет, что всегда чувствовал свою принадлежность к правым. Считает себя националистом. Раньше всё это было гораздо лучше, тогда в ГДР не было иностранцев, а теперь, когда стена пала, вся эта шваль (?) перебралась на эту сторону. Все эти мнимые обитатели ночлежек, достаточно только посмотреть на них, как они выглядят, «они отнимают рабочие места». Единственное решение — выдворить «чучмеков и турков» и снова возвести стену. Тогда всё снова обретёт свой порядок и грязь будет вышвырнута прочь.

Юрген Шёнфельд: Я ему сказал, ему, бритоголовому, я сказал, Марко, когда мы были молодыми, мы все должны были посещать бывшие концлагеря, это так было, как обязательная программа, мы должны были смотреть в школе «Голый среди волков». Тогда уже никто из нацистов не бегал с бритой головой, у всех была приличная стрижка. Единственные, кто должен был ходить бритым, были коммунисты, которых они тогда убивали, и евреи, и все, вот они ходили бритыми. Но кому это нужно, если вбил себе что-то в голову, не так ли. Пока они там наверху будут вращать колёсики, всё и дальше будет так же продолжаться, всё больше и больше молодёжи будут подаваться в правые. В Потцлове каждый второй — безработный. Из молодёжи редко у кого есть какое-то занятие. Наши парни больше никому не нужны, если они однажды выйдут. О себе я уж вообще не говорю. Я проработал 30 лет — стал нетрудоспособным. В данный момент я не получаю ни цента. Проблемы со спиной, опухоль спинного мозга, если я поднимаюсь на лестницу (стремянку), пара минут — и готов. Ничего не могу больше делать.

Ютта Шёнфельд: Мы должны выплачивать кредиты, остаёмся за чертой 130 в месяц. Мой муж получил извещение. У меня слишком большая пенсия.14 евро 53 выше нормы… поэтому он не получает ничего, никакого пособия со службы.

Юрген Шёнфельд: Это настоящее свинство, они делают тебя посмешищем. Ты чувствуешь себя совершенно униженным. Раньше я был тем, кто приносил домой деньги.

Ютта Шёнфельд: Когда женщина на службе сказала ему это, он ужасно разволновался, а вечером у него случился сосудистый коллапс. Он лежал с лицом, обращённым к потолку, с застывшим взглядом, как будто бы это был труп. Я его потрясла, поворочала, и тогда он потом пришёл в себя, я сказала, я позвоню врачу. И вот ты стоишь, как будто бы ты окаменела, не можешь даже подойти к телефону.

Юрген Шёнфельд: Я не мог этого преодолеть, что окажешься вдали от окна.

Сандра Б.: Осенью 1999 года Марко попал в каталажку. Ну, а потом и я тоже въехала. Я влипла с одной совой, которая тоже была в группе правых, но замужем за вьетнамцем, но я толком не разобралась во всём этом, не врубилась, и вот тут-то оно и взорвалось. У меня было 2,8 промилле, я и вообще была в кусках, не знаю уж, что мы с этой совой сделали. Потом вообще пошло какое-то дикое безумство, потом мы сломали ей носовую кость, ну и всё такое. Я получила три года, и как только представилась возможность, попросила перевести меня в Лукау. К Марко. Он уже знал об этом, ждал меня каждый день. Я добилась получения работы на кухне, он приходил на кухню забирать еду, потом разносил её по камерам и приносил обратно котлы (?). Я обнимала Марко, наш самый продолжительный был 20 минут, 25 минут. Для нас это был кайф, другие мне завидовали: Ты видишь его каждый день. — Мы хотели переехать к родителям Марко, там, наверху в их дом. Я часто бывала там у них. Марко хотел вместе с отцом там, наверху, всё расширить, на стропильных фермах. Его мать всегда считала меня супер, да. Марко это любовь всей моей жизни. Всё равно, что бы там ни было, даже после этой истории в конюшне, несмотря на это, я никогда не говорила, что я его больше не люблю. Я продолжала в это верить. Мы хотели детей, двоих, мне 26 лет, мне уже пора начать, в 40 я уже никогда не захочу, он тоже, и если бы с работой всё наладилось… И потом, Марко хотел сдать на права, я тоже хотела сдать на права, да, всё это были наши мечты. А потом я ещё была в Лукау, у нас был особый разговор. Он взял мою руку и сказал: Любимая, хочешь выйти за меня замуж?