Удар (ЛП)

Прокурор: Как послушаешь, в каком окружении находятся молодые люди. Они проводят время с больными алкоголизмом людьми под так называемой односкатной крышей и пьянствуют. О чём они там говорят, я не знаю. Ведутся споры, кто и каким именно видом шнапса накушался и кому сколько перепало. Конечно, тут уж любому станет дурно. Естественно, напрашивается вопрос, где же были родители, почему они позволяют своим детям там находиться?

А если посмотришь на все эти жалкие, достойные сожаления фигуры перед судом. Один свидетель за другим, бывшие животноводы, разводившие крупный рогатый скот и свиней, ставшие потом безработными, обреченные на алкоголизм. Теперь они сидят тут и всем на полном серьёзе объясняют, они не могут ничего вспомнить, потому что они настолько разрушены алкоголем. Потом что-то всё-таки рассказывают, да ещё лгут или выгораживают себя: А если ничего не видел, так и говори ничего — хотя некоторые из них были при истязании Маринуса. И ничего не предприняли. Они не смогли сказать, нас мучают угрызения совести или мы очень сожалеем. Ничего этого не произошло. Деревня не достигла нужного уровня цивилизации. Никто не заботится друг о друге. Никто не обременял себя поисками рюкзака, мобильника и велосипеда Маринуса. Никто ничего не сделал.

Маттиас М.: Я всё ещё спрашиваю себя: Почему Маринус не смылся? Иногда я думаю, они его действительно так долго накачивали, пока им не пришлось тащить его волоком. Потому что иначе, ну, я не знаю как. Незадолго до этого я встретил Маринуса и братьев Шёнфельд с Себастьяном. До того, как они пошли к Фибранцу. За две минуты до этого, там, где находится Клуб, там ещё есть каштан. Вот там, как раз, они вышли нам навстречу. Не, ничего такого нам не пришло тогда в голову. После того, как Маринус пропал, там нашли его рюкзак и зарядное устройство для мобильника. Я никогда на терял надежды. Я всегда думал, что увижу его снова, потому что я любил его, этого паренька. Хоть он и был в своем роде оболтус (засранец), точно так же, как и я, я тоже такой же оболтус (засранец), но к своему «я» ты снова возвращаешься, точно так же я вновь и вновь обретал Маринуса. Маринус такой же, как я. В общем, он точно такой же, как я, по-настоящему, два сапога пара. Точно так же как я много курил травки. Он охотно выпивал одну-другую, как я. Он был мастер на всякие проделки, так же как я. Он был такой же подросток, как я. Он так же ходил в школу, как я. В общем, он был точно такой же, как я, могу сказать я теперь. Я тоже мечтал, вот. Маринус подойдет, бывало, к моему окну, давай ближе, эй, парень, заходи, но сначала отправляйся под душ, а то от тебя воняет, ну, ешь, ешь, ешь, расти большой и сильный, потом послезавтра, если захочешь, мы отвезём тебя снова домой.

Ну, а потом в ноябре в клубе был праздник, и тогда Марсель сказал, я знаю, где Маринус. Может, это и было по пьяной лавочке. Но я для себя это отметил. Ну, а на следующий день я сказал, слушай, Дани знаешь что, я думаю, что Маринус действительно никуда не уезжал. — Как это, он и теперь значит здесь? — Ну да, он всё время был у нас, он всё время был в Потцлове. — Но где же? — Где-то в свинарнике. — Но где же именно? Ну так он был в яме для навозной жижи. Пойдем-ка вместе, глянем, так ли это? — И вот мы отправились туда втроём, ну а потом, я начал раскапывать. У Маринуса были брюки, похожие на мои, те, что сейчас на мне, только зелёного цвета. Да, и они были на нём, там … в могиле, т. е. в яме. А потом уже в футболке — потому что голова была первой, что показалось — я выудил руки, потом грудную клетку, а потом я что-то ещё зацепил лопатой, что-то очень эластичное, это не могло быть кожей, поглядел, а это футболка, и кости. Не видеть бы этого. И потом я подумал: это может быть он.

Торстен М.: Когда Матиас находит труп, зверски изуродованный, это вызывает шок.

Затем у него возникает проблема. Учителя этого не поняли. И тогда нам потребовалось официальное заключение терапевта. Я договорился, чтобы его сделали в Берлине. Как парень себя чувствует, как он справляется со всем пережитым. И всё это мы передали в школу, чтобы они наконец-то поняли, что ему для начала надо просто придти в себя. Как отец могу сказать: он хочет продвигаться вперед, не намерен зацикливаться на этом, не хочет быть выброшенным на улицу.

Сначала здесь была куча людей, пресса и прочее. Все они чего-то хотели от него. Тут ведь тоже такое дело, что когда-то надо сказать, стоп, довольно, оставьте парня в покое. Всё время всё это заново раскапывать, это же всегда вызывает новые рецидивы. И потом мы перестали вообще об этом говорить. Мы просто исчезли, уехали на природу, хотели искупаться, играли в волейбол, вели себя так, как будто бы в первый раз оторвались (сорвались), ловко, да просто и позабыли об этом деле. Когда возникает проблема, ты пытаешься решить её. Но на следующий день наступает новый день. Проблем так много, а Маринуса ведь нельзя оживить. Достаточно других проблем, с которыми тоже надо справиться. И в конце концов не мы же виноваты, виновные же наказаны: Марко и Марсель Шёнфельд и их кореш.

Юрген Шёнфельд: Когда мы услышали, что они там натворили в сарае (конюшне, хлеву)… Они пришли вечером в одиннадцать сюда, позвонили. Я открываю дверь, там перед дверью стояло много полицейских. — Где Марсель, спросили они. — Его здесь нет, говорю я. — я отвёз его в Буков, в интернат. А в чём, собственно, дело? — Этого мы Вам сказать не можем. — Хоп, вышли и уехали.

Ютта Шёнфельд: Марсель знал, что они придут за ним. Марсель даже не застилал свою постель в Букове, ничего не делал. Он сидел на своей кровати и ждал.

Юрген Шёнфельд: Когда мы выехали вечером из Потцлова, Марсель и я, мы проезжали мимо конюшни (свинарника). Это обычная дорога на Буков. Там была полиция, прожекторы, всё было освещено. Меня это удивило, что же там могло случиться. Марсель сидел рядом со мной, мы слушали музыку. Был очень спокоен. Уже после обеда он стал совсем другим. Я спросил его, Марсель, мы собираемся ехать в Буков? Когда мы поедем? — Всё равно, папа, мы можем поехать сейчас, но можем также и попозже. Марсель действительно стал таким, каким он был раньше. Мы даже не могли вначале это как-то объяснить.

Ютта Шёнфельд: Камень свалился. Свалился камень с души, который он носил в себе.

Юрген Шёнфельд: Когда мы приехали в Буков, я сказал, ну, тогда до пятницы, и простился с ним. Он знал уже. Он знал, что парни, с которыми он выкапывал труп, пошли в полицию.

Ютта Шёнфельд: Марсель сказал, что он не хотел нас грузить этим. Я бы всё равно не могла жить с этим, а заявить на него в полицию я бы тоже не смогла. До сегодняшнего дня, я не могу поверить в это, это я вам говорю откровенно, я не хотела в это верить. Я вообще теперь не знаю, во что ещё я должна верить. Сначала я думала, что Марко вообще на это… но Марко с самого начала сказал, я не имею к этому никакого отношения, я ничего не делал. Я думала, я вообще с ума сойду. Когда Марсель вдруг исчез. Когда я оставалась одна дома, я слышала голоса. Голоса моего отца, который давно умер, Марселя. Я стараюсь держаться, я хочу, чтобы они оба вернулись домой, когда-нибудь. Марко и Марсель. К Марселю я особенно привязана. У меня сейчас такое чувство как бывает, когда у тебя после родов отнимают ребёнка. Марко я ещё до этого потеряла. Он построил себе свой собственный мир, которого не существует. Это началось уже в 13 лет.

Юрген Шёнфельд: Мы делали всё, что мы могли сделать. Мы хорошо воспитывали своих детей.

Ютта Шёнфельд: Дети всегда были на первом месте, партнёр только после них.

Юрген Шёнфельд: Они остаются нашими детьми.

Ютта Шёнфельд: Конечно, они натворили дел.

Юрген Шёнфельд: Они остаются нашими детьми. Мы же не посылали их туда, в свинарник.

Прокурор: С позиции прокурора я могу констатировать: виновники преступления Марко и Марсель Шёнфельд, а также Себастьян Финк характеризовались неопределённой правоэкстремистской совокупностью мыслей, которая проявилась во всей полноте в форме насилия. В вечер преступления в наличии не было ни претендента на получение политического убежища, ни еврея, ни кого-либо другого, кто вписывался бы в образ врага. Поэтому приятель стал вынужденной жертвой, своего рода козлом отпущения, так как преступникам не встретилось ничего более подходящего. По нашему мнению жертва в лице Шёберля после всех истязаний и надругательств сам себе вынес смертный приговор тем, что он сказал: я еврей. Если бы он к этому моменту сказал, вы что совсем рехнулись, ведь я же ваш кореш Маринус, то я не думаю, что акт умерщвления состоялся бы. Это не упрёк, а просто констатация. Пока он не признал себя евреем, они изголялись — не самое изящное выражение, но, может быть, оно здесь уместно, — над его выкрашенными в блондина волосами и реперскими брючками. Акт убийства был облегчён тем, что Маринус, с точки зрения преступников, находился на более низкой ступени умственного развития. В один ряд потенциальных жертв наряду с претендентами на политическое убежище можно поставить также людей с ограниченными физическими возможностями. И как раз это относилось к жертве. Маринус заикался, особенно когда он был взволнован.