Антология современной швейцарской драматургии

ДЖАКУМБЕРТ. Эй, кошка, где ты шлялась?

Кошка ничего не говорит, трется о мои ноги, лакает молоко с блюдца, чистит усы, свертывается клубком рядом с собакой. Кошка с собакой и собака с кошкой.

АЛЬБЕРТИНА. Он гордился своей дочкой, которую прижила от него одна замужняя. А еще больше гордился тем, что имел ребенка именно от нее, что плевать ему было на мораль и закон и что никто ничего не заметил. Так что он, во-первых, потешился в свое удовольствие, а во-вторых, позаботился о своей породе, чтоб не вымерла.

Я знаю, зачем он рассказал это мне: чтобы от меня все все-таки узнали.

ДЖАКУМБЕРТ. Нет ничего лучше, как ходить босиком. Хоть оно и опасно. Как говорится, на кривой елке ворон каркает. Недаром попы, пока могли, запрещали ходить босиком.

Босиком — по болоту любви, босиком — по мокрой траве пастбища, альпийского луга, по ночной росе, когда влага пузырится между пальцами ног.

Как говорится, на кривой елке и ворон охрипнет.

Попы свое прокаркали и охрипли. Баста.

АЛЬБЕРТИНА. Какой же ты дурак!

Джакумберт не пришел на мою свадьбу.

ДЖАКУМБЕРТ. По старинному обычаю и закону, пастуху место в Альпах…

АЛЬБЕРТИНА. …написал он моему жениху в ответ на приглашение. И мой жених сказал, что понимает и не обижается, и дело было улажено. (Джакумберту.) Где твоя скотина, Джакумберт? Понятия не имеешь. Потерял надзор. Позволяешь скотине делать, что хочет. Торчишь в своем курятнике, предаешься мрачным фантазиям.

Ты еще в своем уме?

Даже Господь Бог не слышит той бессмыслицы, которую ты вопишь вслед своей скотине, потому что там, наверху, никого нет, Джакумберт. Так что, хренов пастух, можешь вопить, сколько хочешь.

Твои друзья, один за другим, понаделали со своими подругами детей. Только ты становишься все более одиноким, Джакумберт.

ДЖАКУМБЕРТ. Да, все вы выходите замуж и больше со мной не здороваетесь. Торопитесь украдкой, по-быстрому, сделать покупки, не улыбнетесь мне, не подмигнете. Нехорошо. Нельзя так себя вести. Вы становитесь мамашами, батрачите на мужей. К вам прикоснуться боязно, даже под столом. Замужем все вы черствеете.

Может, как раз сейчас твой жених надевает тебе на палец кольцо, и вы повторяете за пастором слова обета, который никогда не сможете исполнить.

Вы для меня мертвы, а я для вас. В замужестве любовь кончается. Влюбились, вышли замуж, пиши пропало.

МУЗЫКАНТ. Кстати, о попах, Джакумберт. Пастор просил тебе передать, что был наверху, исполнил свои обряды и передает тебе привет. И полицейский тоже там был и взял твои анкетные данные…

ДЖАКУМБЕРТ. …и тра-ля-тля и тру-ля-ля и передает тебе привет.

МУЗЫКАНТ. Точно.

ДЖАКУМБЕРТ. Это не в счет. Если пастор желает благословить скотину, ему положено прийти ко мне в горы, а не вещать свои благословления, все чохом, с парковки в долине. А полицейский, кретин этакий, пусть поцелует меня знаешь куда? Если поп такой нежный, что не может подняться в Альпы и сделать свою работу, как положено по совести, то уж лучше я сам благословлю свою скотину, а заодно и Альпы. К черту этого пастора и этого полицейского. И вообще, все, кто на букву п, — симулянты. Ленивый пастор, полицейский, лысые политики. Да еще пунтеглий, этот мерзкий ветер, смертельный для овец. Он снова и снова косит мои стада только потому, что пастор не дает себе труда пристойно, как положено, благословить мои Альпы.

АЛЬБЕРТИНА. Сбавь обороты.

ДЖАКУМБЕРТ. А все-таки интересно, почему благословение не волнует скотину. Ничуть. Овцы продолжают пастись, блеять и роптать. Ведь они доверяют Джакумберту, а я делаю, что могу, и без благословения святой церкви.

ДЖАКУМБЕРТ.

АЛЬБЕРТИНА (читает бульварную газету «Блик»), Роман с продолжением: И вот ему исполнилось 37. Джакумберт Нау испытал все страдания жизни. Лишь одно страдание еще не коснулось его: Смерть. Он видел столько смертей и беспомощно стоял и смотрел…

Альбертина не согласна с этой историей. Исправляя газетный текст, она одновременно читает его вслух.

И вот ему исполнилось 37. Джакумберт Нау испытал все радости жизни. Он ест и пьет, любит и живет без благословений и таинств и собирается так же умереть. Все, чего ему еще хочется, — это обнять черную женщину. Из-за цвета ее кожи и запаха.

ДЖАКУМБЕРТ. Черт бы побрал вашу общину. С ее хозяевами и скотиной и прочей дрянью. Я целый час перегонял овец через ручей. Одну за другой. Под проливным дождем. Мостки? Какой там! Завышенное требование, ясное дело.

Передразнивает старосту общины.

Община бедная. На мостки денег нет. Гляди в оба, Джакумберт, чтобы твои овцы не утонули.

Три часа под этим проклятым дождем, орешь, чертыхаешься, а кругом только блеянье и лай:

Бее-бее!! Пошли, пошли, пошли! Ну ты, чмо козлиное, пошел, кому говорят! Чтоб тебя! Гони его сюда, пес! И тех гони, черт! Гони их сюда, сюда!

Ну давай же, упрямый козел, утонуть хочешь? Ко мне, пес. Да иди же ты, наконец.

АЛЬБЕРТИНА. Джакумберт толкает их, пинает, колотит, пока не переправит через ручей все стадо. А под конец ему еще приходиться играть с ягнятами в святого Христофорчика. И снова он проклинает общинный совет и старосту, желая им отправиться к главному рогачу, в самую глубокую преисподнюю.

ДЖАКУМБЕРТ. Любовь — как лето. Только начнется, как уже кончается. Потому что соков не хватает. Потому что слишком кратко и без тепла и довольно влажно.

АЛЬБЕРТИНА. Но ты каждый год тоскуешь по лету, ждешь его. Потом оно наступает, а ты вдруг оказываешься внутри и не знаешь, что с ним делать, не знаешь, как это лето понимать. Вот я и спрашиваю тебя: что делать мужику вроде тебя с самим собой, если не хвататься своей культей за член, пока тот не восстанет против зловредных небес?

ДЖАКУМБЕРТ. Пришла бы ты в гости, я бы не хватался.

АЛЬБЕРТИНА. Я приду к тебе в гости.

ДЖАКУМБЕРТ. Пока не увижу тебя, не поверю.

АЛЬБЕРТИНА. Раз говорю, что приду — значит, приду!

ДЖАКУМБЕРТ. Разве это не значит, что те, кто живет в Альпах, имеют свою особую веру? Вера делает человека блаженным, а смерть — окоченелым. И еще: не верю я, что человек добр. Знаю, что я дурной. И ты тоже знаешь, что ты дурная.

АЛЬБЕРТИНА. Вот как? Спасибо, что сказал.

Послушай, пастор покончил с собой.

ДЖАКУМБЕРТ. Так и вижу, как он вешается на своем шарфе, этот поп, которого я проклял. Орган! Tutti!

Белки его глаз стекают на иудину бороду, как сперма. Вижу, как большие пасторские башмаки, тихо раскачиваясь над полом, указывают вниз.

Вот ты и висишь, проклятый поп! И думаю, что вижу перед собой всю блевотину, которую изверг Бог. Музыка! Туш!

Ты зачем принесла мне «Блик»? Разве я читатель «Блика»? Пусть его читает, кто хочет. Думаешь, мне интересны голые бабы на бумаге? Не то чтобы очень. Мне нужно тело в руках, тело в постели.