Антология современной швейцарской драматургии

АЛЬБЕРТИНА. А когда ты получишь то, чего хочешь, уйдешь своей дорогой. Скотина ты, скотина, как Пизарро и его сатанинское отродье. Вахлак ты, Джакумберт.

ДЖАКУМБЕРТ. Но не читатель «Блика».

Джакумберт пишет письмо.

ДЖАКУМБЕРТ. Грейна, 17 июня две тысячи десятого, девять часов вечера. Дорогая Альбертина, тебе не нужно приходить в Агрену, это будет нехорошо. Расположение звезд неблагоприятно, и луна полная. А в полнолуние я больше люблю молодых женщин. Потому что они такие же бесстыдные, как я, и с ухмылкой ожидают смерти здесь, наверху, на Фуоркла Рамоза, где у травы цвет ржавчины и лето длится два дня, а любовь — одно мгновение.

Пока. Джакумберт.

АЛЬБЕРТИНА (Джакумберту). Ну что ты принюхиваешься? Ты же не барометр. Нет у тебя больше чутья на погоду. Ступай в свою хижину, ложись спать и оставь погоду в покое! Погода, она снаружи, на воздухе.

ДЖАКУМБЕРТ. Силы небесные! Пахнет снегом. Где этот хозяин, будь он трижды проклят? Я чую, снег пойдет. Где скотина? И хозяева куда-то делись. Чертовы лентяи.

Через три часа воды впятеро прибудет. Все тропы — как белые ручьи. Стадо застряло между рукавами реки.

Хоть бы снег пошел, тогда вода уйдет. Хоть бы снег пошел! Но тогда овцы поднимутся наверх раньше, и я не успею их догнать. А если много снега, что тогда? Крутой склон. Под снегом ничего не видать. Белые воды. Черная ночь. Неспокойное стадо. Ах, до чего боязно идти по белой воде.

АЛЬБЕРТИНА. Он боится утонуть ради хозяев.

ДЖАКУМБЕРТ. Хороший пастух не рискует жизнью ради стада. Пусть бы хозяева больше заботились о своей скотине. А нынче крестьянину не до скотины. Крестьянин угодил под колеса. Производит и производит то, чего и так больше чем достаточно. Он нутром чует, что никому не нужен, он чувствует, что разбогател. Вот почему добрый пастырь не рискует жизнью ради своего стада.

АЛЬБЕРТИНА. В чем дело, Джакумберт? У тебя больше нет мяса. Без мяса ты ничто. Ты не можешь жить на фруктах и овощах, тебе подавай мясо. Твои предки происходят от волков, тебе мясо подавай. Ты никогда не ешь досыта, тебе нужно мясо.

Глаза выпучены, морда сухая. Жужжат жирные мухи. Ворон ждет. Час настал. Овца ластится к Джакумберту. Хочет, чтобы он ее погладил. Кладет голову на плоский камень, словно хочет сказать: кончай. Час настал.

Топор снова и снова грохает по черепу. По спине дождем стекает пот.

Из ноздрей хлещет кровь, заливая белую морду. Джакумберт вздыхает, берет нож и взрезает глотку. Кровь пенится, глаз лопается, тело дергается и дрожит. Джакумберт переворачивает животное на спину, взрезает брюхо, нащупывает теплые потроха, давится своей блевотиной, берет себя в руки, роется где-то глубоко в теле овцы, вытаскивает осклизлые кишки, берет себя в руки, старательно выскребывает обе лопатки и кусок спины. Наваливает камни на то, что осталось для червей. Промокший насквозь, он скользит вниз по склону со своим красным топором. Как сейчас вижу перед собой эту картину: пастух, мокрый от пота и крови.

Сколько овец ты забил этим летом?

ДЖАКУМБЕРТ. Эта овца заболела. Что было делать?

АЛЬБЕРТИНА. Если так пойдет дальше, у тебя к отправке ничего не останется. Что ты там делаешь?

ДЖАКУМБЕРТ. Уши. Отрезаю ей уши. Для хозяина.

АЛЬБЕРТИНА. А теперь ты плачешь.

Джакумберт Нау семь раз поднимался в Альпы и проводил там лето с перерывом на две недели.

ДЖАКУМБЕРТ. Альбертина, гляди, они встали. Стоят одна за другой в утреннем тумане. Погляди. Похоже на белый шнур.

Одна, две, три, четыре, одна идет быстрее. Сколько их.

АЛЬБЕРТИНА. А ты стоишь и смотришь, любуешься и любуешься. Так и простоишь до Страшного суда.

ДЖАКУМБЕРТ. 14 августа из стада ушел большой баран, ушел в чащу, да там и остался. Я рассердился, говорю псу: «Пригони его». Не вышло. Делать нечего. Я сам спустился вниз, в кустарник, и попытался загнать барана назад, в стадо. Не вышло. Отзовись, думаю, ты же себе все рога обломаешь. Но упрямый баран так и не вернулся. А почему? Среди сотен овец ему понадобилась одна. Та, которую он не заполучил. Вот он и психанул. Из-за какой-то глупой овцы!

АЛЬБЕРТИНА. А ты? Ты же делаешь в точности то же самое. Торчишь там, наверху, прячешься от людей и потихоньку сходишь с ума из-за какой-то бабы.

ДЖАКУМБЕРТ. Вот еще!

АЛЬБЕРТИНА. Я помню. В третий или в четвертый раз, когда он заглянул в пивную на кружку пива, я ему сказала: «Джакумберт Нау, у меня нашлась бы для тебя плитка, маленькая практичная плитка. Когда остаешься с овцами наверху, около Трутг да Гамуч или на Фуортге, или где там еще, на ней можно сварить немного кофе или немного супу…»

ДЖАКУМБЕРТ. Брось.

АЛЬБЕРТИНА. У меня нашлась бы для тебя газовая плитка, если хочешь. Вот и все.

ДЖАКУМБЕРТ. Ты — Альбертина, верно?

АЛЬБЕРТИНА. На ней можно согреть семь-восемь литров воды, ее надолго хватит — там, наверху. Она совсем легкая, и если хочешь…

ДЖАКУМБЕРТ. Ладно. Если ты Альбертина, я возьму плитку.

АЛЬБЕРТИНА. Тогда он впервые посмотрел мне в глаза. А это дорогого стоит. Я уже говорила? Он скорее посмотрит в глаза зверям, чем людям. Так-то вот.

ДЖАКУМБЕРТ (пишет второе письмо). На Грейне, в хижине. 23 августа две тысячи десятого года, около восьми часов утра.

Дорогая Альбертина,

дождь все льет и льет. Иногда я еще вспоминаю о тебе, особенно в дождь. Почему мы не любили друг друга на Грейне, когда шел дождь? Если еще раз в дождь ты придешь на Грейну, будем мы тогда любить друг друга?

Скобки открываются. Мокрый как пес. Скобки закрываются.

АЛЬБЕРТИНА. Он цепляется за скалы. (Джакумберту.) Ты уже не помнишь своих троп. Они вдруг стали тебе чужими. Боль подкралась и схватила его, глаза туманятся от боли. Раненая душа пожирает Джакумберта. Побелевшими пальцами он цепляется за камни. Уцепиться хоть за что-то, пусть за камни. Господи! Его душа — разорванная паутина.

ДЖАКУМБЕРТ. Иногда от Альбертины пахло шафраном, и ноги у нее были невероятно длинные, и становились все длиннее и длиннее, когда она обвивалась вокруг меня. Когда она шептала мне на ухо, язык журчал, как журчит долина. У нее в языке было колечко, пирсинг. Белая, почти прозрачная кожа горчила. А ее испарения цвета ржавчины сетью опутывали мое тело. Она лежала, распростертая на грязной простыне, и желтая солома на ее коже была клейкой и щекотной. Но Альбертина не ощущала соломы, она ощущала только то, что хотела, и громко всасывала наш запах смешанного пота, словно морщила нос.

Потом наступает утро. Овцы просыпаются одна за другой и выстраиваются в бесконечную очередь. Идут, идут, идут, идут.

Больше всего Альбертина любила белые платья. Надо же, белые, здесь, наверху, в Альпах.

Кто она, Альбертина? Ведьма? Святая? Шлюха? Не понимаю я ее. Она — целый лабиринт вроде Галиньеры. Бездорожье, путаница, чащоба. Кто ты такая, Альбертина?

АЛЬБЕРТИНА. Я туман, Джакумберт. А твое дело дрянь.

Ты знаешь, кто ты? Ты еще на тропе? Ничего-то ты не знаешь. Нынче действуют другие законы, чем у тебя в мозгах. Нынче действуют мои законы. Ты не видишь даже своих башмаков. Больше всего тебе хотелось бы погрузиться в меня, спрятаться в моем таинственном чреве. Надеешься найти во мне все, что заставит тебя очухаться.

Иди на запах, пусти пса вперед.

Во втором рождении я хотела бы быть мужчиной.

ДЖАКУМБЕРТ. Во втором рождении я хотел бы быть псом.

Короткая пауза.

МУЗЫКАНТ. Странно.