Избранные киносценарии 1949—1950 гг.

Т е л е г и н (старухе). Кому сказал? Работников пошли сейчас же!

О т е ц  П е т р. Уйди, Иван, уйди! (Подойдя к сыну, толкает его к выходу.) До чего человека довел.

Телегин, собрав последние силы, поднимается с постели, держась за окружающие предметы, доползает до окна. Гневный стоит отец Петр у дверей.

Павлов идет садом. Останавливается.

Растерянные лица работников. Топоры в руках. В тревоге застыла на пороге жена купца. Садовник закрывает лицо руками, чтобы не видеть, как погибнет плод всей его жизни.

Высохший Телегин появляется в окне, кричит:

— Осмелели, сволочи! Руби, говорю! Руби!

Лицо Телегина. Злая радость на нем. Слышны гулкие удары топоров. И вдруг, пошатнувшись, он падает вкось.

И сразу облегченная тишина наступает в саду.

Садовник трогает пальцем глубокую рану на дереве, и слезы катятся по лицу старика.

Потрясенный стоит Павлов. Попрежнему мерно, уныло звонит колокол ко всенощной.

И вдруг шуточный плясовой мотив.

Дмитрий поет «Семинариста» Мусоргского.

Гитара в руках Дмитрия. Стол, полный домашних яств. В дальнем углу комнаты Иван.

Д м и т р и й. Занятный купчина. А сто рублей напрасно не взял. Ей-богу, напрасно. (Подцепив на вилку грибок, пробует).

Входит мать, улыбаясь, смотрит на него.

М а т ь. Небось, в Петербурге вашем лучше?

Д м и т р и й. Нет, мать. Ни грибов, ни лугов там нет. (Подмигнув Ивану). Одни курсистки стриженные, и все курят и живут совершенно одни.

М а т ь. И как это дозволяют только?

Хлопает калитка. Мать кидается к двери. Отстранив ее, проходит отец Петр. Запирается у себя в комнате, брякнув задвижкой.

М а т ь. Поссорились, что ли?

П а в л о в. Нет еще.

Из комнаты, где заперся отец Петр, слышится грохот. Что-то тяжелое падает на пол. Еще раз.

М а т ь. Господи, владыка живота моего!

Иван решительно подходит к двери. Долго стучит. Наконец, отец Петр открывает. Странные глаза у него. Сбились волосы. Книги на полу.

О т е ц  П е т р. Что тебе?

М а т ь. Ужинать иди, ждем ведь.

О т е ц  П е т р. Не буду я.

Хочет захлопнуть дверь, но Иван уже вошел в комнату. Отец Петр подходит к полке, и одна за другой летят на пол книги…

Белинский…

Чернышевский…

Писарев…

Иван наклонился и невозмутимо поднимает их по очереди. Открывает одну. Подчеркнутые строки: «Есть в человечестве только одно зло — невежество. И против этого зла есть только одно лекарство — наука».

П а в л о в (улыбнувшись). Ведь это же ты подчеркнул, отец, твоя рука.

О т е ц  П е т р. Моя рука. Моя вина! (Стукнул себя в грудь.) И вот плоды! (Ткнув пальцем на Ивана.) Он теперь, мать, судьей себя считает над всеми, превыше бога! А мог ведь вас в семинарии оставить. Не пустить в Петербург!

Схватив Ивана за куртку, он трясет его:

— Человек! Человек! Купец вот усомнился, и что ж, сад велел срубить. Вот об этом ты подумай. Срубят все сады свои. Оскудеет вертоград человеческий! Как ему жить, человеку твоему? Где законы? Здесь, что ли?

Он размахивает вытащенной с полки книгой. Сует ее матери.

— Сожги ее, мать, сожги. Яд здесь великий.

Ничего не понимающая мать стоит, вытирая слезы передником. Отец Петр рванулся мимо нее в кухню, где пылает затопленная печь. Вслед за ним Иван.

М а т ь (в ужасе). Опомнитесь, вы!

Иван стоит перед отцом. Ярость в глазах. Побелели губы. И опущенные вниз руки сжаты в кулаки.

Так стоят они друг против друга — коренастые, яростные, похожие. И Иван побеждает. Глянув в бешеные глаза сына, отец Петр молча отдает ему книгу. Садится, тяжело дыша, на сундук. Молчит. Пылает огонь в печи.

Стоит мать.

Павлов разглаживает смятый титульный лист книги: «И. М. Сеченов. Рефлексы головного мозга».

О т е ц  П е т р. Занесся ты, Иван… Набрался ума в Петербурге… дерзок очень…

П а в л о в (усмехнувшись). Так ведь ты сам причастия его лишить хотел?

О т е ц  П е т р. То я — иерей… А ты кто? По какому праву людей судишь? Смотри, не споткнись!

П а в л о в (тихо). Не споткнусь, батя.

Точно нового, незнакомого ему человека разглядывает сына отец Петр.

— Так вот ты какой вырос! — тихо произносит он. И есть в этой реплике неожиданный оттенок восхищения.

Петербург. Невский восьмидесятых годов. Несмотря на позднее время, проспект заполнен оживленной толпой… Новогодняя ночь — об этом свидетельствуют зазывные рекламы ресторанов…

Покрывая шум новогодней улицы, бьют одиннадцать заснеженные часы городской думы…

Узкая студенческая комната. У двери под занавеской женские платья. Стол, уставленный закусками, бутылками. В кресле, у стола, Дмитрий Павлов. Гитара в руках:

Дмитрий поет глуховатым тенором, вскинув брови, чуть трогая струны гитары.

А вот и хозяйки: Сима, с тяжелыми косами вокруг головы, и вострая стриженая Киечка. Кроме них, на колченогом диванчике, одну из ножек которого заменяет стопка книг, сидят Петрищев — румяный, жизнерадостный толстяк, и худой студент в очках и косоворотке. За окном в свете газового фонаря падает густыми хлопьями снег. Дмитрий кончает петь. Звучит последний аккорд гитары.

П е т р и щ е в. Браво! Вот уж не думал, что у химиков есть душа.

Д м и т р и й (улыбнувшись). Очевидно, есть. Впрочем, вот Иван вообще сомневается в наличии такого органа.

П е т р и щ е в. Позвольте, почему органа?

С т у д е н т. А что же это такое, позвольте полюбопытствовать?

П е т р и щ е в. Ну, просто привычное понятие.

С т у д е н т (вскочив и размахивая руками). Я считаю, что мы не имеем права на привычное, мы должны…

П е т р и щ е в. Хорошо, хорошо, не имеем, сдаюсь…

К и е ч к а (жалобно). Хоть под Новый год без споров, господа. Ей-богу, надоело!

П е т р и щ е в. Золотые слова! (Взглянув на часы.) Но ведь уже одиннадцать. Где же этот злосчастный доктор медицины?

Д м и т р и й. Иван будет. Он в лаборатории.

П е т р и щ е в. Опять в лаборатории? Не понимаю, что он хочет? Кончил университет с золотой медалью — мало! Кончил Медико-хирургическую академию — мало! Теперь вот засел в клинике у Боткина. Ведь это, господа, если все своими руками перетрогать, и жизни нехватит. Ей-богу! А пожить-то как хочется!

Д м и т р и й (иронически). А казенной квартиры с дровами вам не хочется?

П е т р и щ е в (обрадованно). Хочется. Ей-богу, хочется. И что ж тут плохого? Суешь их в печь сколько угодно, а они казенные!

И это вырывается у него с такой предельной искренностью, что все хохочут. Не смеется только Сима. Нахмурясь, она плетет косичку из бахромы скатерти.

С и м а (Петрищеву). По-моему, вы просто недолюбливаете Ивана Петровича.

П е т р и щ е в. Я?

К и е ч к а. Я тоже не понимаю. Как это можно сидеть сегодня в лаборатории? Да еще в больнице. Брр!

П е т р и щ е в. Я не люблю Ивана? Хорошо! Я предлагаю отправиться к нему в лабораторию. Магомет не идет к горе, пусть гора идет к Магомету.

Некоторая растерянность и взрыв хохота.

— А что ж!

— Идея!

С и м а. Это, наверно, неудобно.

К и е ч к а. Нет уж, поехали!

Смеющаяся компания разбирает пальто. Петрищев упрятывает бутылки в карманы.

Ночь. Тихий, заснеженный двор больницы. Вдали корпуса клиники.

Плачущую женщину двое ведут под руки. Должно быть, муж и сын. Они направляются к полуподвалу, на котором дощечка: