Мир человека в слове Древней Руси

«Приведе дружину старую» (Александрия, с. 27), «мужи старии ходили на Югру» (Ипат. лет., л. 277) — все это старшие, а следовательно, и главные в иерархии. «И дасть его сынови своему Всеволоду, да будет старѣй у него» (Патерик, с. 1) — пусть будет старшим. И так в течение нескольких веков будут считаться князья и бояре со своим старшинством: «а ты, брате, в Володимери племяни старѣи еси насъ» (Ипат. лет., л. 236б, 1195 г.), значит, надо думать, и заслуженней прочих; «занеже ми братъ и зять старѣи мене, яко отец» (Ипат. лет., л. 323) — хоть брат или зять, да старше меня, а следовательно, и как бы заменяет отца; старший «княжаше в Черниговѣ въ большемъ княженьи, понеже бо старии братьи своей» (Сл. княз., с. 340) — старше всех братьев (так в XII в.). Старшие противопоставлены «молодым» и позже; в 1216 г. «поимав с собою старѣишая мужи новгородскыи, и молодых избрали», так что князь «посла Яруна с молодыми людьми» (Пов. Лип., с. 114), хотя могло быть таким «молодым людям» и по многу лет; социальный статус «молодого человека», «молодца» сохранялся долго, до XIX в. Правда, в высоком слоге слову молодой соответствовало юный: «Не бяшеть бо в то время на Москвѣ бояръ старых, но юнии свѣщавахуть о всем: тѣмъ и многа в нихъ не в чинъ строении бывахуть» (Сказ. Едиг., с. 248) — опыта маловато; в древних списках «Печерского патерика» говорилось о том, что «старѣйший братъ отъиде нѣкамо потребы дѣля, юный же разболѣся» (с. 158); позднее это семейное соотношение старшего и младшего брата было переосмыслено и подано социально: вместо старѣйший в значении "старший" — старий, вместо юный "молодой" — меньший, но представлено это в разных списках текста, так что общую линию перехода значений от старого к старшему и от юного к младшему проследить трудно. Можно только отметить, что переход осуществлялся, причем старший и младший как характеристики социальных отношений, восходя к прежним словам старъ и молодъ, закрепились в определенной форме — сравнительной степени: старший в отношении к младшему, так же как младший — в отношении к старшему. Один без другого немыслим, но и независимо друг от друга они различаются на общем фоне средневековых социальных отношений: если младше, то конкретно кого-либо, а старше — также в отношении к какому-нибудь, всегда точно известному лицу.

Обозначение младшей степени (как это обычно в средние века для немаркированного члена оппозиции) варьирует: молодой, юный, меньшой. Сначала эти обозначения были равноправны, слово меньший в конце-концов возобладало, потому что форма оказалась удобной для выражения относительности, да и степень малости достаточно низкая: наименьший из самых молодых. Но старый как "старший" сохраняется неизменно, хотя известны были его синонимы древний, ветхий. По общему своему смыслу другие слова не годились в качестве социальных терминов. Ветхий означало уже совершенно престаревшего, не годного для дела человека, а древний, хотя и сознавалось как "старый", но связано было с прошедшим, давним, полузабытым. Сохранялась также связь с давними образами, заключенными в каждом из этих слов, образами, вынесенными из языческого быта: ветхий — уходящий к ущербу («ветхий месяц, ветох»), уже не «годный» (Фасмер, I, с. 307); древний — о дуплистом дереве, о чем-то выдолбленном и уже не годном (Фасмер, I, с. 536). Но также не годилось и слово молодъ — хрупок и нежен, только что народившийся (Цейтлин, 1973, с. 111) и к самостоятельным действиям не способный. А вот старый — большой и сильный, обязательно важный, в полном расцвете сил, крепкий и твердый (Фасмер, III, с. 747), — по всей вероятности, слово уже в родовом быту имело социальный смысл и сохранило его в позднее время.

Древнейшие образы, заложенные в корнях рассмотренных слов, неукоснительно действуют в смене поколений, обслуживая самые разные социальные отношения. В этом удобство слова-образа, достаточно емкого по смыслу, выразительного и всем понятного без объяснений.

И только в среде, намеренно архаизирующей древние отношения (а значит — и их обозначения), долго сохранялись недифференцированные по значению и внешне простые обозначения. Взглянем с этой точки зрения на «Житие Сергия Радонежского», написанное Епифанием Премудрым в самом конце XIV в.

Когда устроилась со временем обитель, Сергия Радонежского называют старець и отець (Жит. Сергия, с. 368 и сл.), хотя по годам он был не таким уж ветхим. Сам Сергий всегда остается «старцем», а подвластные его лавре игумены, вышедшие из его обители, — просто «мужи». Социальная терминология пользуется древними возрастными терминами. Разница между «отцом» и «мужами» — в степенях проявления общего для них качества: «видяше мужа мудра и книжна и старца разумична и духовна» (Жит. Стеф. Перм., с. 7), — говорит Епифаний в другом месте. Разум выше мудрости, но и абсолютная духовность значительнее внешней книжной учености. Оттого иерархия строится по древним принципам родовых отношений: это семья, но семья духовная, «телесный возраст» и «старость смысла» идут рядом, но развиваются параллельно. Когда постригся отрок Варфоломей, можно было дать ему «болѣ двадесятий лѣт видимою верстою [по внешнему виду, по возрасту], болѣ же ста лѣт разумным остроумием [т. е. по остроте ума, по разуму]: аще бо и млад сый възрастом телесным, но старъ сый смысломъ духовнымъ и совершенъ божественною благодатию» (Жит. Сергия, с. 304). И только «въ старость глубоку пришед», т. е. «елико състарѣшася възрастом», хотя при этом «никако же старостию побѣжаем», Сергий вручает «старѣишинство» другому. Реальная физическая ветхость никак не соотносится с духовной старостью. Наследник получает не «старость» и не «старчество», но старшинство. Имя существительное стареишинство, употребленное с новым суффиксом, выражает и новое качество степени — социальное, а не духовное или физическое. Градации степеней служили единой цели — обозначить социальную иерархию, независимо от того, каково их происхождение или первоначальное распространение.

Таким образом, церковная иерархия в конце концов воспользовалась архаическими обозначениями родового быта, постепенно заменяя заимствованные греческие термины славянскими словами; в словесном оформлении своей власти церковь как бы сближалась с миром паствы.

Долгое время сохранялись старые обозначения руководителей и в воинской среде: поконьникъ — тот, кто выходит первым, "зачинщик", но и начальникъ — тот, кто начинает, "зачинатель". На рубеже XII и XIII вв., когда переводилась «История» Иосифа Флавия, в Галицкой земле «начальникъ» понимался только как основатель или зачинатель — «начальникъ ненависти», «начальникъ свѣту», «начальникъ пастыремъ», но в зависимости от контекста рождалось уже представление совсем о другом «начальнике» — руководителе дел, им предпринятых. Монастырский начальник — создатель монастыря и уже потому его руководитель, начальник всякого беззакония — тот, кто первым нарушил законы, и потому руководитель подобной ереси, и т. д. Общее значение слова — "зачинщик", а потому и "вождь". Сравнивая древнерусский перевод «Пандектов» с его болгарским переложением, обнаруживаем, что каждый раз, когда в болгарском стоит слово начальникъ, в древнерусском ему соответствует власть (Пандекты, л. 207, 282б и др.); но если в русском использовано слово начальникъ, в болгарском — глава или настояй [настоятель монастыря] (Пандекты, л. 207, 209б). Начальник мог быть основателем, руководителем — нет, потому что в основе подобного «руководства» находится власть: это властель, владетель, вельможа.

Только с XVI в. в сочетаниях начальный человек и начальные люди возникает и оформляется представление о «начальнике»: кто начинает дело, тот им и руководит. У Котошихина в XVII в. подобные сочетания встречаются уже не в книжном, а в деловом стиле; следовательно, они стали обычными (Порохова, 1961, с. 153—154). Впоследствии произошло характерное для русского языка включение смысла целого сочетания в одно производное от прилагательного слово — имя существительное начальник. К древнерусскому начальникъ это слово не имеет никакого отношения; просто один из признаков — начальный (человек) — стал основным и единственным в терминологическом обозначении лица: начальник.