Русский язык в зеркале языковой игры

Проклятье, меч и крест и кнут (На Фотия) [«Бедные меч и крест—они икают!»— замечает Крученых].

Со сна садится в ванну со льдом (Евгений Онегин) [«Сосна садится сольдом»].

Он с трепетом к княгине входит (Евгений Онегин) [входит стрепетом (птица)] ⁵

Крученых дает этих «незаконнорожденных», как он их называет, в систематизированном виде:

Иканье и за-ик-анье Евгения Онегина (И к шутке, с желчью пополам,И кучера вокруг огней)

Узки ильвы из Евгения Онегина (Все те же ль вы? Сердечный друг,уж я cmapaS)

икра а 1а Онегин (Партер и кресла, всё кипит»)',

носатые стихи: Но с рассудком вновь заспорит.~ (Евгений Онегин); Но с банкой странствуя пустою... (Послание Лиде) [у Лиды нос бочкой, да еще пустою!..]; Но с пламенной, пленительной, живой» (Голицыной) [у Голицыной пламенный нос].

5. Совершенно очевидно, что А Крученых излишне придирчив при «перетряхивании пушкинской тоги»: во многих из приводимых им примеров двусмысленность в стихах не возникает, даже при чтении вслух. Однако его предостережение против неосознанных и неуместных каламбуров все-таки вполне своевременно. Вяч. Иванов писал по этому поводу: «Крученых нашел у Пушкина “сдвиг”, т. е. амфиболию: Со сна садится в ванну сольдом. Думаю, что если бы он указал на этот “сдвиг” Пушкину, последний или расхохотался бы, либо подосадовал (...) Пушкин, думается, этого сдвига отнюдь не желал».

Не менее щепетильными, чем Крученых, оказываются в отношении к невольным каламбурам и некоторые другие авторы. В романе «Дар» В. Набокова поэт, Федор Константинович, забраковал мелькнувшую в голове строчку, «лирическую возможность»: Благодарю тебя, Россия, за чистый и крылатый дар — из-за словосочетания чистый и крылатый, вызывающего, по мнению поэта, ненужные ассоциации («Икры. Латы. Откуда этот римлянин?»).

В наше время каламбур, бесспорно, любимый и самый распространенный, самый «демократический» вид языковой шутки. Судя по сборникам русского фольклора, каламбурное обыгрывание слов не было редкостью и в Древней Руси. В качестве иллюстрации приведем несколько пословиц из рукописного сборника русских пословиц XVII в., изданного П. Симони:

У Фили пили, да Филю же били.

Звал гостей,, а накупил костей.

Мыло немило, коли лицо сгнило.

То тебе не в чин,, потому что ты Немчин.

У сыра дума, у суха сука привязана сука.

Однако в русской художественной литературе до XVIII в. каламбуры редки. Даже у протопопа Аввакума, прекрасно владеющего приемами комического (например, иронией), их мало, и они, на наш взгляд, не слишком удачны, ср.: «Я и к обЬдне не пошелъ и обЬдать ко князю пришелъ»; «Книгу Кормьчт даль прикащику и онъ мн4 мужика кормщика даль» (примеры по: В. В. Виноградов. Символика Жития протопопа Аввакума).

В XVIII в. к каламбурам прибегали уже почти все писатели, но употребительность каламбуров была еще невелика—даже у таких признанных мастеров острого слова, как Фонвизин и Крылов (см. [Ходакова 1969]).

В России расцвет каламбура падает на XIX в., особенно на вторую его половину. Одни лишь анекдоты и каламбуры о носе столь многочисленны, что академик

В. В. Виноградов говорит о «пестром букете носологической литературы первой половины XIX в., где «мелькали перед глазами читателя носы отрезанные, запеченные, неожиданно исчезающие и вновь появляющиеся»; «...по разным жанрам блуждают “носологические” мотивы, утопая в каламбурах» [Виноградов 1976: 10—18]. Часть каламбуров и анекдотов о носе внесены в живописный альманах «Картины света» на 1836 г. «Как ни неприятно быть иногда с носом, но все-таки сноснее, нежели быть совсем без носа»,—читаем мы здесь. В. В. Виноградов обращает внимание на то, что одна из ранних (1822—23 гг.) «пакостей» А С. Пушкина примыкает сюда:

Лечись—иль быть тебе Панглоссом,

Ты жертва вредной красоты —

И то-то, братец, будешь с носом,

Когда без носа будешь ты.

Казалось бы, после бурного расцвета носология должна была пережить период упадка. Ничего подобного! Вешают нос, водят за нос, оставляют с носом на протяжении всего XIX в. И даже в XX веке такой замечательный юморист, как Аркадий Аверченко, отдает дань носологии. Вот несколько примеров из его повестей:

—Не такой она человек, чтобы водить за руку. Она за нос водит («Шутка Мецената»).

—Я, господа, поднимаю этот стакан за людей, которые не вешают носа!

— За что ж его вешать? (...) Это было бы жестоко. Мой нос, во всяком случае, этого не заслуживает (Подходцев и двое других, I, III).

Разумеется, история русского каламбура к носологии не сводится, для нее характерно тематическое богатство и разнообразие. Признанный король каламбура Д. Минаев, как известно, «даже к финским скалам бурым обращался с каламбуром» (кстати, каламбурные возможности словосочетания с каламбуром этим далеко не исчерпываются: уже в XIX в. здесь был обнаружен малоэстетичный «сдвиг» скалом бурым).

Важное место каламбур занимает в творчестве А Пушкина, Н. Лескова, В. Буренина, М. Салтыкова-Щедрина, поэтов «Искры», А Чехова.

XX век—«серебряный век русской литературы» — выводит целую плеяду талантливых юмористов. Достаточно указать А Аверченко, Тэффи, О. Оршера (О. Л. Д’Ор), О. Дымова и других юмористов, группирующихся вокруг журналов «Сатирикон» и «Новый Сатирикон», в которых каламбур — частый и желанный гость (а точнее — веселый хозяин).

После октябрьского переворота, в эпоху «героических свершений» каламбур оказывается не удел. В интересном исследовании советского каламбура А. А Щербина отмечает, что некоторые советские литературоведы (напр., В. Фролов) относились к каламбуру пренебрежительно, склонны были отождествлять каламбур с «пустым зубоскальством», «комикованием», «мелким острословием» [Фролов 1952]. Однако этот вид языковой шутки не жалуют и некоторые исследователи, не зараженные социалистической идеологией,— за его доступность, за «примитивность» его техники. 3. Фрейд считает каламбур самой многочисленной и «самой дешевой» группой острот [Фрейд 1925: 59]. В книге Ю. Карабчиевского «Воскресение Маяковского» (ее правильнее было бы назвать «Погребение Маяковского») достается не только Маяковскому, но и каламбуру: «каламбурное остроумие в самом своем принципе механистично и потому, как правило, неглубоко и не живет долее текущего момента» (с. 83). Чарлз Лэм писал: «Каламбур — это пистолет, из которого выстрелили у самого вашего уха; слуха вы лишитесь — но не разума» (впрочем, он же отмечал: Каламбур-—материя благородная. Чем он хуже сонета?—Лучше (Суета сует)).

Не жалуют каламбур и некоторые писатели. Так, Наталья Ильина в автобиографическом (точнее, биографическом) рассказе «Реформатский» пишет: Каламбурный юмор всегда мне казался юмором уровня невысокого, и я рада была услышать однажды от А Т. Твардовского такие слова. ‘Каламбур годится для домашнего употребления, для застолья, не больше!”»

Михаил Булгаков против каламбура, насколько нам известно, не высказывался, однако пользовался им редко и с большой осторожностью. Показательна такая деталь. В первоначальной редакции романа «Мастер и Маргарита» появление в ресторане «У Грибоедова» Ивана Безродного, потрясенного смертью Берлиоза, описывается следующим образом:

Лицо приятное, мясистое, лицо в огромных очках, в чертой фальшивой оправе, бритое и сытое, участливо появилось у Иванушкина лица (...)

— Товарищ Безродный—заговорилолицо юбилейным голосом (...)

— Ты—заговорил Иван и стукнул зубами—понимаешь, что Берлиоза убил инженер! Или нет? Понимаешь, арамей?