Русская проза рубежа ХХ–XXI веков: учебное пособие

Эпитеты, равно как и метафоры, можно считать своеобразной визитной карточкой писательницы: «жизнерадостное безвкусие», «оттенок вкусной грусти, с гримасой гордого достоинства», «изысканно восточный юноша», «мысли были большие, одутловатые, неповоротливые», «глухая мокрая осень», «ясноглазый трамвай». Увлеченность ими приводит к самоповторам. Одна и та же характеристика свойственна разным героям: «Бронька была и впрямь существом особенным, нездешним – с какой-то балетной летучей походкой, натянутым как тетива позвоночником и запрокинутой головой». И описание в «Медее и ее детях»: «Катя первой сняла тапочки и пошла к воде своей жеманной балетной походкой».

Автор в повествовании выступает как комментатор, интерпретатор и действующий герой. За ней всегда остается оценка, нередко прямая, однозначная, что отличает Л. Улицкую от Л. Петрушевской.

Чаще всего в прозе Л. Улицкой встречается несложная фраза, поэтому ее язык афористичен («душа, закаленная в тысячелетних огнях и водах диаспоры», «несколько не завершенное высшее образование»). Предложения, осложненные однородными членами, причастными и деепричастными оборотами, создают особую повествовательную интонацию: «Была середина мая, сезон только начинался, была холодная, не купальная пора, зато южная осень не огрубела, не выцвела, а утра были такие ясные и чистые, что с первого дня, когда Женя случайно просыпалась на рассвете, она не пропустила ни одного восхода солнца, ежедневного спектакля, о котором она прежде и не слыхивала» («Диана»). Назывные предложения, инверсии, глаголы состояния усиливают впечатление от переживаний героя: «Все. Конец. Сюжета. Он понял. Ужаснулся. Расхохотался. Выразил желание взглянуть на девочку, раскатавшую с ним умозрительный роман.» («Конец романа»).

Концентрируя внимание на героях, которые видят смысл своей жизни не в служении обществу, а в обретении личного счастья и семейного благополучия, Л. Улицкая позволила критикам отнести свои произведения к «неосентиментализму», или «новой сентиментальности». Возвышенные страсти и отношения говорят о ее следовании традициям романтизма и расхождении с постмодернистской литературой. Однако отдельные приемы художественной изобретательности (использование разговорной лексики, некоторая натуралистичность и даже физиологичность) определяют Л. Улицкую как писателя своего времени, сформировавшегося к концу XX в.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Рассмотренные в настоящем пособии явления позволяют прийти к следующим выводам. Резко меняется содержание современной литературы, авторы фиксируют внимание на разнообразных явлениях повседневной реальности. Критика отмечает нарочито натуралистическое, излишне детальное изображение конкретной реальности. Конфликтные ситуации нарочито утрируются, гротескно заостряются, что приводит к введению условных, фантасмагорических элементов. Нередко вводятся документы, стихотворные фрагменты, используются элементы других форм искусства (кинематографическая или музыкальная составляющие текста).

Отвечая на вопрос о «взрыве современной русской мемуаристики» и возможном собственном обращении к воспоминаниям, Д. Рубина пишет, что «это вполне естественное явление – появление автобиографической составляющей в текстах и обращение к собственному прошлому». Ушла целая империя, советская страна, гигантский материк со всеми ее составляющими: идеологией, историей, особым языком, законами, культурой и литературой. Стремясь оставить свидетельства этой эпохи, авторы избирают эпистолярную форму. Появляются «романы в письмах»: Л. Улицкая «Даниэль Штайн, переводчик»; А. Слаповский «Победительница»; Д. Липскеров «Леонид обязательно умрет». Это произведения разного художественного достоинства, но прием воспоминаний явственно становится доминантным. Не случайно перенесение блоговских дневников в текстовый вариант и популярность такого образования у читателей (Е. Гришковец «Год Жжизни» и его продолжение).

Столь разнообразные составляющие обусловливают иное построение текстов, скрепляющихся авторскими рассуждениями, многообразными отступлениями или просто внесюжетными элементами. Однако далеко не всегда дается объяснение происходящего, и тогда сюжет выстраивается по сериальному принципу, из отдельных блоков, в каждом из которых представляется своя история.

Трудно говорить о конкретной форме, границы между отдельными жанровыми образованиями размываются, например, форма социально-психологического романа нередко становится основой, в которую вплетаются и детективный, и любовный, и фантастический сюжеты. Кажется, что автор стремится выговориться, передать читателю информацию, не заботясь о развитии сюжета и героев. Поэтому нередко произведения даже у одного автора получаются похожими, создаются по однажды отработанной схеме и отличаются лишь временем действия и именами героев.

Встречается и другая крайность, когда придумывается лихая история, где отношения между героями не продуманы, не закончены, основываются на случайных связях и отношениях, нередко абсурдны и алогичны. А. Немзер определяет такой процесс как «вихляющую двусмысленность», полагая, что автор наслаивает одну потасовку на другую, увлекается описанием секса, рефлексии героев, стремясь выйти из сюжетной коллизии, поскольку нет четкой позиции автора, прописанной структуры. Причина в том, что писатели ориентируются на разного читателя, выбирающего текст по интересующей его проблематике; так появляются бизнес-романы и развивается глянцевый формат. Влияет на ситуацию и издательская политика, связанная с выпуском развлекательной литературы с доминанированием трех жанров – детектива, любовных романов и фантастики.

Вместе с тем именно издательская политика способствовала выпуску «возвращенной литературы», произведений писателей русской эмиграции. Происходит процесс своеобразного объединения русской литературы, вхождение ее в мировой контекст, развиваются связи писателей, пишущих на русском языке в разных странах.

Следование традиции приводит к возрождению отдельных форм: саги (семейного романа), воспоминаний, авантюрно-приключенческих произведений. Хотя продолжающаяся зависимость литературы от социальных и общественных событий особенным образом влияет на литературную ситуацию, приводит к появлению форм антиутопии, ретродетективов, исторических фантасмагорий.

Типы героев становятся разнообразнее, точная и детальная фиксация повседневности обусловила введение героев, максимально приближенных к читателю, границы между прототипом и персонажем оказались размытыми. Появились и представители социального дна, таким образом продолжилось изображение героев «маргинального типа», отмеченное в литературе предшествующих десятилетий. Практически героями произведений, носителями авторских идеалов становятся представители всех слоев общества – герои-мечтатели, супермены и даже представители неформальных кругов.

Ностальгия писателей по героическому характеру и целостному мировосприятию приводит к появлению современного героя-победителя в противовес моделям героя-жертвы, доминировавшим в прозе «новой волны» и произведениях 70-80-х годов. Такой персонаж появляется и в массовой литературе, представляющей свою версию отечественного супергероя – борца со злом и хаосом. Отходит на второй план отношение героев к работе, производственным процессам. Они имеют значение только как одна из сторон характеристики персонажей, становясь своеобразным атрибутивным признаком, помогающим обозначить социальные явления, присутствуют в повествовании как время и место действия. Появляются «непарадные» персонажи. Правда, авторская рефлексия минимальна, поэтому редко появляются качественные описания переживаний героя.

Отметим, что литература постепенно начала возвращаться к реалистической конструкции, пусть весьма своеобразно, осуществляя более свободно стилевой поиск, синтезируя разные жанры, уходя в подсознание, сны. Иногда реальность предстает и в виде игровой ситуации, «чужого текста» («интертекста»). Широко используются модели культуры разного времени, например, мифа (чаще космогонического и эсхатологического), предания или легенды.