Открыть ящик Скиннера

Нам удалось! И теперь никто нас не будит! Только бывает, что мы с мужем не можем уснуть. Не забыли ли мы включить монитор? Достаточно ли высоко над кроваткой камера? А может быть, пустышка порвалась и задушит нашу малышку? Мы не спим, и иногда монитор доносит до нас дыхание дочки, похожее на шелест статических разрядов, но ни разу — ее голос: ни плача, ни смеха, ни милого детского лепета. Словно ей мешает какой-то сверхъестественный кляп…

Малышка так спокойно спит в своем белом ящике… кроватке.

Некоторые из настоящих скиннеровских ящиков хранятся в Гарварде. Я отправляюсь посмотреть на них. Они находятся в подвале Уильям-Джемс-холла, который все еще ремонтируется. Мне приходится надеть каску — тяжелую желтую скорлупу. Я спускаюсь по лестнице все ниже и ниже. Воздух делается влажным, и большие черные мухи жужжат, как нейроны, решающие сложную задачу. Стены подвала осыпаются, и если вы касаетесь их рукой, на ней остается тонкая белая пыль. Я прохожу мимо рабочего в высоких сапогах и с сигаретой, мерцающий кончик которой похож на воспаленный прыщ у него на губе. Мне мерещится, что подвал полон крыс; они снуют вокруг ящиков, их глазки светятся красным, голые хвосты мелькают туда и сюда: какая свобода!

Впереди я вижу огромное темное пятно на стене… или это тень?

— Вон они, — показывает мне сопровождающий, местный служащий.

Я иду вперед. Из полумрака выступают большие стеклянные витрины, внутри одной из которых мне мерещится какой-то скелет. Подойдя поближе, я вижу, что это останки птицы; ее полые легкие косточки соединены так, что птица кажется летящей. Череп испещрен мелкими дырочками. Наверное, это один из голубей Скиннера, в глубоких глазницах мерцает живой огонек… потом наваждение рассеивается.

Я перевожу взгляд с ящика на ящик и удивляюсь тому, что вижу. Скелет вполне соответствует зловещей репутации Скиннера, но ящики, знаменитые ящики — неужели это и есть наводившие страх черные ящики? Они, кстати, не черные, а невыразительного серого цвета. То ли я читала где-то, что они черные, то ли это просто мое измышление — странное пересечение факта и мифа? Нет, эти ящики не черные, и к тому же они выглядят довольно хлипкими; снаружи видно записывающее устройство, внутри — маленькие рычажки. Рычажки такие маленькие, что почти вызывают умиление, а вот лотки, по которым скатывались шарики корма, блестят холодным хирургическим хромом. И вот что я делаю: я сую голову внутрь ящика — открыв дверцу, я просовываю голову как можно глубже в ящик Скиннера, ощущая запах помета, страха, пищи, перьев — всяких мягких и твердых вещей, плохих и хороших. Как быстро предмет становится из привлекательного зловещим… как трудно оценить по достоинству даже ящик.

Возможно, думаю я, самый правильный путь к пониманию Скиннера — воспринимать его как двух человек, а не одного.

Есть Скиннер-идеолог, страшноватая личность, мечтавшая о создании общин, где людей дрессировали бы, как собачек, и есть Скиннер-ученый, сделавший замечательные открытия, навсегда изменившие наши представления о том, чем определяется поведение. Имеются полученные Скиннером данные, неоспоримые и блестящие, подкрепление через нефиксированные интервалы, широкая область видов поведения, которые можно формировать, усиливать, ослаблять, и имеется скиннеровская философия, благодаря которой, как мне кажется, он и заработал свою темную репутацию. Эти две стороны индивидуальности Скиннера оказались перемешаны в общественном восприятии (и уж в моем восприятии наверняка), в результате чего наука и порожденные ею идеи соединились в каком-то мифическом сплаве. Однако можно ли разделить научные открытия и их возможное применение человечеством? Можем ли мы рассуждать о расщеплении атома в чистом виде, отвлекшись от бомбы и ее бесчисленных жертв? Разве наука не укоренена в социуме, и ценность наших открытий не является нерасторжимо связанной с употреблением, которое мы им находим? Вот так мы и ходим по кругу, пытаясь найти выход из лексического и грамматического лабиринта, разрешить этическую и интеллектуальную проблемы, имеющие чрезвычайную важность: будто бы науку и ее данные лучше всего оценивать, держа их взаперти в ящике, подальше от человеческих рук, которые неизбежно придадут им ту или иную форму.

Если отвлечься от вопроса о применении как критерии ценности научных открытий, то каковы механизмы, способствовавшие обретению Скиннером дурной славы? Как и почему возникли странные мифы о покончившей с собой дочери (которая, похоже, жива), о черных ящиках, об ученых, превращающих людей в роботов, почему такой взгляд оказывается предпочтительнее более взвешенной (к которой я постепенно пришла) оценке человека, колебавшегося между лирической прозой и перемалыванием цифр, человека, нырявшего в теплую воду пруда после занятий с крысами и голубями, человека, напевавшего мелодии Вагнера, полные сантиментов, изучая рефлексы зеленой лягушки? Почему вся эта многогранность оказалась потеряна? Наверняка в этом отчасти виноват сам Скиннер. «Он был алчен, — говорит пожелавший остаться анонимным коллега. — Он сделал единственное открытие, а желал распространить его на весь мир; вот и споткнулся».

И все же нас отвращает от Скиннера не только его алчность. Изобретая новые приспособления, Скиннер поднял вопросы, которые оказались оскорблением человеку западного мира, гордящемуся своей свободой, но одновременно испытывающему большие сомнения насчет того, насколько эта свобода основательна. Наша боязнь редукционизма [13], подозрения по поводу того, не является ли наше поведение всего лишь набором автоматических реакций, не возникли, как многие предпочли бы думать, только с приходом индустриальной эры. Они много, много старше. Еще с тех пор, как Эдип бунтовал против своей неумолимой судьбы или Гильгамеш пытался освободиться от роли, отведенной ему богами, люди гадали и тревожились о том, в какой мере мы сами дирижируем своими поступками. Работы Скиннера, как и некоторые другие, оказалисьтем сосудом, освещенным блеском металла машин XX века, в котором скопились наши постоянно обновляющиеся страхи.

Прежде чем уйти из подвала, где хранятся архивы Скиннера, я делаю еще одну остановку: мне хочется увидеть тот детский ящик, в которой маленькая Дебора провела первые два с половиной года своей жизни. Сам ящик, как выяснилось, был разобран, но мне показывают его изображение в «Журнале для домохозяек», который в 1945 году напечатал статью об этом изобретении Скиннера. «Журнал для домохозяек» был, пожалуй, не лучшим местом для публикации, если вы хотели поддержать свою научную репутацию. Тот факт, что Скиннер выбрал этот второстепенный женский журнал, свидетельствует о его весьма невысоких пиаровских навыках.

Статья называется «Младенец в ящике»; рядом с заглавием помещена картинка, на которой улыбающаяся Дебора упирается пухлыми ручками в плексигласовую стенку. Однако читаем дальше. Ящик для младенца, как выясняется, представляет собой всего лишь усовершенствованный манеж, в котором малышка Дебора проводила по нескольку часов в день. Благодаря термостату в нем поддерживалась постоянная температура, и ребенок не страдал ни от опрелостей, ни от насморка. По этой же причине отпадала надобность в подгузниках и пеленках, и мамочка могла избавиться от своего постоянного кошмара: как бы ребенок в них не задохнулся. Скиннер придумал специальную обивку, впитывавшую влагу и запахи; в результате время, затрачиваемое женщиной на стирку, сокращалось вдвое, что было особенно ценно в те времена, когда одноразовые памперсы еще не были придуманы. Все это представляется вполне гуманным, можно даже сказать — феминистским. Если же дочитать статью до конца, оказывается, что благодаря по-настоящему благоприятной окружающей среде (младенцу не грозили негативные подкрепления—даже упав, он не ушибся бы, поскольку углы манежа тоже имели мягкую обивку) ребенок получал одни только поощрения; Скиннер надеялся, что таким образом вырастит уверенного в себе головореза, полагающего, что может справиться со всем, что его окружает, и что таким же будет и его взгляд на мир в целом.