Открыть ящик Скиннера

Однако на этом Скиннер не остановился. Он стал исследовать результаты меняющихся схем подкрепления, и тут-то его и ждали самые значительные открытия. Он поощрял крыс пищей через меняющиеся промежутки времени, так что в большинстве случаев нажатие рычага ничего не давало животному, хотя изредка — скажем, после двадцатого или шестидесятого нажатия — лакомство появлялось. Интуиция подсказывает нам, что нерегулярное и редкое подкрепление вызовет безнадежность и угасание рефлекса, однако это оказалось не так. Скиннер обнаружил, что при меняющихся промежутках между поощрениями крысы продолжают с ослиным упорством нажимать на рычаг независимо от результата. Он изучал поведение животных при регулярном поощрении (скажем, за каждое четвертое нажатие) и при нерегулярном и обнаружил, что в последнем случае рефлекс труднее всего разрушить. Ага! Это было открытием, не уступавшим павловскому: Скиннер неожиданно получил возможность понять и объяснить странности в поведении не только крыс, но и людей: почему мы совершаем глупости, даже не получая постоянного поощрения за них, почему ваша лучшая подруга не отходит от телефона в надежде, что ее бессовестный бойфренд вдруг проявит доброту и позвонит, просто позвонит… Ах, пожалуйста, позвони! Почему совершенно разумные люди проигрывают в прокуренных залах казино все до гроша, несмотря на ожидающие их крупные неприятности. Почему женщины всем жертвуют ради любви, а мужчины рискованно играют на бирже. Все это основывается на одном и том же механизме нерегулярного подкрепления, и теперь Скиннер мог показать, как он работает, показать вероятность возникновения нерациональной навязчивой тяги к чему-то. А сила такой тяги огромна. Она властвует над нами с того момента, как Бог создал первого человека. Да, она огромна…

Впрочем, Скиннер и на этом не остановился. Если можно научить крыс нажимать на рычаг, то почему бы, например, не научить голубей играть в пинг-понг? Его интересовало, до каких пределов человек может формировать поведение другого существа? Вот что пишет Скиннер о попытках научить птицу клевать пластинку: «Сначала мы давали птице пищу, если она слегка поворачивала голову в сторону пластинки, в какой бы части клетки птица ни находилась. Поощрение увеличивает частоту такого поведенческого проявления. Мы продолжали поощрять птицу за принятие положения, все более близкого к пластинке, затем поощряли, только когда это сопровождалось наклоном головы, и наконец только когда клюв касался пластинки. Таким образом, при помощи оперантного научения можно выработать редкие и сложные виды поведения, обычно не встречающиеся в репертуаре данного организма».

Действительно, редкие… Используя бихевиористские методы Скиннера, его последователи сумели научить кролика брать в рот монету и бросать ее в копилку. Им также удалось научить свинью пользоваться пылесосом.

Основываясь на результатах этих экспериментов, Скиннер разработал свою безжалостно редукционистскую философию. Он начал, окруженный своими клюющими пластинки голубями, атаку на такие понятия, как восприятие, чувство, страх. Страха не существует: есть только определенная кожная гальваническая реакция и невольная дрожь мускулов, производящая 2,2 вольта энергии. Так почему же мы не отмахиваемся от Скиннера как oт свихнувшегося радикала? Не только потому, что он создал науку о поведении. Его взгляды были смелыми, оптимистическими, патриотическими. Они лишали американцев их драгоценной независимости, но одновременно возвращали ее им обновленной и более совершенной. Мир Скиннера обещал абсолютную свободу, полученную благодаря ее противоположности: конформизму. Стоит нам согласиться на бездумное обучение, и мы получим безграничные биологические возможности, далеко выходящие за рамки «репертуара» нашего вида. Если голуби могут играть в пинг-понг, то человек, возможно, способен научиться совершенно поразительным вещам. Все, что для этого требуется, — правильное обучение, и мы перешагнем границы собственных тел со свойственными им ограничениями.

Известность Скиннера медленно росла. Он начал разрабатывать обучающие машины, создал теорию овладения языком на основании оперантного научения, обучал голубей наведению ракет на цели во время Второй мировой войны. Скиннер написал книгу «Уолден-2», в которой предлагалось создание общины на основе «поведенческой инженерии», где сила положительного подкрепления использовалась бы для научного контроля над людьми. На взгляд Скиннера, идеальная община должна была бы управляться не политиками, а доброжелательными бихевиористами, вооруженными конфетками и голубыми ленточками. Он также написал книгу «За пределы свободы и достоинства», о которой критик отозвался так: «В ней говорится о приручении человечества при помощи всеобщей школы собачьего послушания».

Скиннер умер прежде, чем смог применить свои великие эксперименты в социальной сфере. Он умер от лейкемии в 1990 году. Сумел ли он в последний момент понять, что заключительному акту жизни, которым является смерть, нельзя научиться и его нельзя преодолеть?

Какое место можем мы отвести Скиннеру? Возможные приложения его экспериментов вызывают тревогу; с другой стороны, его открытия весьма значительны. Они, по сути, объясняют человеческую глупость, а любое исследование, объясняющее глупость, — блистательно.

Джером Каган — современник Скиннера, сохранивший много воспоминаний о своем коллеге. Профессор психологии Гарвардского университета, он хорошо способен оценить Скиннера и то место, которое тот занимает в науке XX века. Я отправляюсь повидаться с ним.

Здание, в котором размещается кабинет Кагана, Уильям Джемс-холл, находится на реконструкции, и мне приходится блуждать по бетонному лабиринту, украшенному надписями «Опасно! Без каски не входить!». Наконец я нахожу лифт. Все здание погружено в торжественную тишину, и только откудато из глубин, из подвалов, где хранятся всяческие артефакты (среди них, возможно, и ящики Скиннера), доносится стук отбойных молотков и тихая команда «Пошевеливайтесь!».

Я выхожу на пятнадцатом этаже. Двери лифта раздвигаются, и передо мной, как в ночном кошмаре, сидит маленькая черная собачка — той-терьер, высунув красный язычок, особенно яркий на фоне черной шерсти. Собачка пристально смотрит на меня, как бдительный часовой. Я люблю собак, но только не той-терьеров. Интересно, почему? В детстве у меня был той-терьер, и он укусил меня — может быть у меня выработался условный рефлекс против той-терьеров? А при помощи поощрения меня можно заставить предпочитать шитсу овчаркам? Так или иначе, я наклоняюсь, чтобы погладить собачку, и она, словно почувствовав мою неприязнь, скалит совсем не игрушечные зубы, рычит и пытается тяпнуть меня за руку.

— Гамбит! — кричит какая-то женщина, выбегая из одного из кабинетов. — Гамбит, прекрати! Боже мой, он вас не укусил?

— Все в порядке, — отвечаю я. На самом деле это не так: меня трясет. Я получила негативное подкрепление — нет, даже наказание. Никогда больше не стану доверять той-терьерам, и я совершенно не хочу, чтобы мое отношение к ним изменилось.

Скиннер сказал бы, что может изменить мое отношение, только насколько я способна изменяться, насколько мы все на это способны?

Профессор Каган курит трубку. Его кабинет пропах сладковато-кислым пеплом. Он говорит с полной уверенностью, типичной для представителя «Лиги плюща» [10]:

— Позвольте вам сказать, что первая глава должна быть посвящена не Скиннеру. Первым был Павлов в начале XX века, а потом, на десятилетие позже, — Торндайк. Они-то и провели первые опыты по выработке условных рефлексов. Скиннер уточнил полученные ими данные, однако полученные им результаты не объясняют возникновения языка, мышления, рассуждений, метафор, оригинальных идей и вообще когнитивных процессов. Не объясняют они и чувства вины или стыда.

— А как насчет, — спрашиваю я, — тех экстраполяций, которые Скиннер делал из своих экспериментов? Будто бы у нас нет свободной воли, будто бы нами управляют одни только подкрепления? Вы в это верите?