Психоаналитическая традиция и современность

По поводу работы кафедры психологии, особенно научно-исследовательской деятельности Л. Выготского и А. Лурии, говорили о том, что данная кафедра сделала чрезвычайно мало по линии борьбы с бихевиоризмом, а также «с теорией Фрейда и Адлера». Заведующему кафедрой подростковой педологии А. Залкинду поставили в вину то, что, ранее скатываясь на позиции психоанализа и позднее став одним из руководителей «фронта борьбы» за марксистско-ленинскую методологию в педологии, он обнаружил «недостаточный отказ от фрейдизма» (Муковнин, 1931, с. 81, 83).

Смотр кафедр в Академии коммунистического воспитания поднял волну критики, обрушившейся на многих ученых, которых призывали к исправлению допущенных ими идеологических ошибок. Некоторые из них признали свои ошибки. Однако далеко не все спешили отказаться от научных убеждений, что вызывало осуждение со стороны тех, кто проявлял классовую бдительность.

Не удовлетворенные покаянием отдельных ученых партийные активисты проявили бурную деятельность по дальнейшему разоблачению инакомыслия в преподавательской и научно-исследовательской деятельности. В связи с этим подчеркивалось, что группа передовых научных работников и общественность академии должны дать сокрушительный отпор оппортунистическому отношению к итогам общественного смотра.

В дальнейшем Московский комитет ВКП(б) возглавил массовое обследование культурных учреждений столицы. Было организовано несколько бригад из аспирантов и партийных работников численностью около 80 человек, которые произвели проверку в 10 районах Москвы. На научных конференциях и в печати все настойчивее стали звучать призывы к критике и самокритике, к публичному отречению ученых от их «идеологически неправильных» взглядов.

Когда-то Достоевский высказал мысль о том, что в смутное время перехода общества из одного состояния в другое всегда и везде появляются разные людишки, которые, сами не ведая того, подпадают под влияние малой кучки сильных мира сего, действующих с определенной целью и направляющих энергию этих людишек куда ей угодно.

Именно это и произошло в постреволюционной России, когда после гражданской войны и обостренной борьбы внутри страны, завершившейся победой Сталина над другими политическими лидерами, на ключевые посты стали выдвигаться люди, готовые слепо следовать за своим вождем, куда бы он их ни направлял, и беспрекословно выполнять все, к чему бы он ни призывал. Они как-то незаметно, но настойчиво все более оттесняли на задний план тех, кто некогда занимал передовые позиции в обществе, в частности, в науке.

Согласно Достоевскому, дряннейшие людишки получили вдруг перевес, стали громко критиковать все священное, тогда как прежде и рта не смели раскрыть, а первейшие люди, до тех пор так благополучно державшие верх, стали вдруг их слушаться, а сами молчать; а иные так позорнейшим образом подхихикивать.

Во многих россиян вселилась какая-то бесовщина. Одобряемые призывами Сталина и подогреваемые идеологическим ажиотажем вокруг поисков врагов народа, они стали словно невменяемыми к доводам рассудка и здравого смысла. Одни из них с недоумением взирали на идеологический шабаш, если не поддаваясь массовой истерии, то и не предпринимая каких-либо энергичных шагов по защите чести и достоинства как близких людей, так и самих себя. Другие, напротив, сами охотно включались в идеологическую борьбу, сознательно или бессознательно испытывая чувства негодования против инакомыслящих. Причем многие из них не понимали сути происходящего и воспринимали идеологический шабаш в качестве не бесовщины, а патриотизма, классовой сопричастности, вызванной к жизни революционными преобразованиями в обществе. Они и составили то подавляющее большинство, которое во имя торжества марксистско-ленинского мировоззрения с упоением и самозабвением обрушивалось на любое проявление инакомыслия. Во всех сферах жизни общества, включая науку, зашевелились, используя выражение Достоевского, «все бесы и бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века» (Достоевский, 1990, с. 611).

Эта бесовщина породила особый тип политической культуры, когда малокомпетентные, а порой просто безграмотные, но претендующие на роль непреклонных борцов за марксистско-ленинское мировоззрение партийцы считали своим долгом «вправлять мозги» специалистам в той или иной области теории и практики. В рамках этой культуры возникло уникальное явление широкомасштабной критики, постоянных разоблачений, мазохистской самокритики и того, на первый взгляд, несусветного покаяния, которое представляло собой не очищение души во имя искупления вины, а вынужденное отречение от результатов предшествующей деятельности, обусловленное натиском идеологического воздействия и возможностью оказаться в числе врагов народа и, следовательно, подвергнуть свою жизнь и судьбу близких людей реальной опасности.

В работе «Достоевский и отцеубийство» (1927) Фрейд обращал внимание на склонность некоторых людей попеременно то грешить, то каяться. Но он явно не представлял себе такую парадоксальную, комическую по форме и трагическую по содержанию ситуацию, когда многим людям приходилось раскаиваться в грехах, не совершенных ими ни в мыслях, ни в поступках. Тем не менее именно подобная ситуация имела место в постреволюционной России 1930-х и последующих годов. Она затронула практически все слои общества, включая представителей науки, в том числе и тех ученых, которые в той или иной степени обращались к осмыслению психоаналитических идей и фрейдизма в целом.

С публикацией материалов о методах воздействия на тело и душу жертв сталинских репрессий проясняется вопрос о том, как и в силу каких причин многие люди, не выдержавшие физических мучений и душевных страданий, оговаривали не только других, но и самих себя. «Тех, – писал Василий Гроссман в романе «Жизнь и судьба», – которые продолжали упорствовать в своем праве быть людьми, начинали расшатывать и разрушать, раскладывать, обламывать и расклеивать, чтобы довести их до той степени рассыпчатости, рыхлости, пластичности и слабости, когда люди не хотят уже ни справедливости, ни свободы, ни даже покоя, а хотят лишь, чтобы их избавили от ставшей ненавистной жизни» (Гроссман, 1990, с. 449). Становится понятным и то, почему они были готовы принять на себя любую вину, вплоть до подписания самим себе смертного приговора, лишь бы избавиться от инквизиторских пыток и спасти жизнь родных и близких.

Труднее понять, что толкало людей, находящихся не в тюремных камерах, а в студенческих аудиториях и профессиональных коллективах, на самокритику и самооговоры. Да, эти акты менее известны. Между тем раскаяние в несовершенных грехах, публичное отречение от своих собственных взглядов, признание за собой вины в допущенных идейных и политических ошибках стало неотъемлемой частью жизни ряда ученых, втянутых в круговерть бесовщины идеологического шабаша в постреволюционной России. Самоотречение русских ученых от психоанализа – один из немногих примеров действия политического режима, ориентированного на репрессии, в частности, в науке.

В условиях нарастающего идеологического пресса, связанного с подавлением инакомыслия, перед учеными, ранее апеллировавшими к психоаналитическим идеям, со всей остротой встала проблема выбора. Каждый решал ее по-своему. Однако массовая истерия разоблачения скрытых контрреволюционеров в науке, подогреваемая Сталиным и его ближайшим окружением, оказала свое воздействие на многих ученых, вынужденных пересмотреть свое отношение к психоанализу.

Одни из них публично признавались в своих ошибках, связанных с некритическим подходом к психоаналитическому учению Фрейда. Причем неважно было даже то, действительно ли они активно использовали психоаналитические идеи в своих работах или лишь упоминали о них в связи с рассмотрением тех или иных вопросов.

Так, например, в одной из своих книг 1930 года В. Торбек несколько раз упомянул имя Фрейда, совершенно не касаясь существа его учения. Однако на волне критики фрейдизма это стало достаточным для того, чтобы, предупреждая возможные обвинения в приверженности к психоаналитическому учению Фрейда, автор прибег к самокритике. Признаваясь в совершенных им ошибках, В. Торбек заявил, что ему не следовало упоминать Фрейда без того, чтобы пусть даже вкратце не указать на всю «методологическую неприемлемость его учения». Необходимо было, писал он, отчетливо заявить о том, что теория Фрейда является биологизаторской и антимарксистской, она по сути дела реакционна, «несовместима с представлением о классовой сущности процесса развития и о классовых задачах воспитания» (Торбек, 1935, с. 45).