Психология литературного творчества

«Бессознательное», правильно понятое, — творческий стимул только у натур, приобретших художественную культуру и горящих желанием творить. Но, помимо этих условий, имеется и другое: нужен материал, в котором реализуется форма, «горючее», воспламеняющееся от искры. Неожиданность нового содержания, внезапность комбинаций воображения имеют предпосылкой длительную подготовку и обдумывание. И если в этой предварительной работе роль сознания не всегда достаточно ясна, это ещё ни о чём не говорит. Как правило, там, где есть субъективные или объективные свидетельства происхождения крупного поэтического произведения, мы можем установить достаточно длительный период неясности, отбора и оценки. Всякая значительная догадка поэта исходит из круга опыта и идей, которые занимали его ранее; всякое бессознательное открытие учёного находится в связи с проблемами, над которыми он размышлял, — никто и никогда не делает открытий в области, чуждой кругу его интересов. Никогда что-то значительное не возникает нежданно-негаданно, не будучи так или иначе предметом постоянных размышлений. Всякая более или менее сложная поэтическая картина, в которой имеется оригинальное изображение пережитого, оказывается продуктом сознательных усилий в овладении основной темой. Это задача, которая то выступает в сознании, то теряется в «бессознательном», пока не найдёт наконец своего решения. И когда поэт чувствует, что у него не хватает материала для решения этой задачи, он откладывает решение на некоторое время в ожидании более благоприятных времён, когда ему на помощь придёт новый опыт или новое более подходящее настроение, которое оживит ассоциации в нужном направлении. «Я высматриваю теперь самое хорошее семя, и почва подготовлена, остальное будет зависеть от счастливых обстоятельств», — пишет Гёте. Шиллер в письме от 27 февраля 1795 г. подтверждает то же самое: «То, что было бесплодным усилием в течение пяти недель, нашло своё решение в три дня благодаря мягкому солнечному лучу; несомненно, однако, что моё постоянство до настоящего времени подготовило это развитие». Гёте отвечает: «Нам не остаётся ничего другого, кроме как копить и хорошо сушить дрова, а огонь вспыхнет, когда придёт время, и мы сами будем удивлены этим». Если же, не дождавшись счастливого времени, приступить к работе, не имея перед глазами полной картины, то ничего завершённого и выношенного не выйдет. Вот почему мы понимаем гордость Фридриха Геббеля, когда он записывает 11 января 1845 г. в своём дневнике: «Слава Богу! Я выздоровел! Не только желудок доказал это, но я написал сегодня два стихотворения, из которых одно («Magtum» № 2) очень хорошее и равняется моим лучшим вещам. Идея о нём возникла в моём сознании ещё два года тому назад (когда готовил № 1), как летняя паутина, унесённая ветром; но сегодня вечером в Café delle belle arti я смог неожиданно задержать её, и в награду за долгое ожидание вышло что-то удачное» [806]. Так, говоря о балладе Геббеля «Брахман», появившейся в 1863 г., мы можем проследить по дневникам, что идея, лежащая в её основе, относится по крайней мере к февралю 1851 г. и часто повторяется, пока не находит окончательную внутреннюю и внешнюю форму [807]. Известно, что Гёте годами вынашивал в воображении свои баллады, добиваясь более художественного исполнения, время от времени повторяя их, как хорошие картины или милые сновидения [808]. Так «вдохновение», или «воодушевление», подготавливается исподволь, чтобы возникнуть тогда, когда найдётся благоприятная почва, а не тогда, когда оно вызывается сознательно. Грильпарцер вполне прав, когда пишет:

Поиски того, что вытекает из правильно поставленной задачи, всегда увенчиваются успехом, так же как благоприятное расположение перед принятием гашиша вернее приводит в «искусственный рай» желанных видений и наслаждений. Потому что, как говорит, убедившись в этом на собственном опыте, Теофиль Готье, «… если вы хотите во всей полноте наслаждаться магическим действием гашиша, нужно заранее подготовить его, создать известные мотивы его разнообразнейшим необычайным проявлениям и беспорядочным фантазиям» [810]. Но ясное нормальное воображение строит новый опыт и сверхопыт на основе настроений, впечатлений и идей, давно возникших и в течение длительного времени являвшихся доминантой сознания. Неизбежный результат находится здесь в прямой зависимости от содержания и направления духа на этой предварительной, прозаической стадии обсуждения. «Если эти предварительные условия не соблюдены, экстаз легко может обратиться в кошмар» [811], — пишет Готье о гашише. И это тоже важно для всякой художественной задачи при серьёзном отношении к ней.

Казалось бы, неожиданное и своевольное «вдохновение», в сущности, зависит от постепенно накопленных внутренних сокровищ, из кладовой которых оно постоянно черпает, и только когда всё ясно, когда образы нашли свою внутреннюю форму и совпали со сходным настроением, начинается творческая работа. Неожиданность не исключает некоторой подготовки, как и вымышленное не является чем-то находящимся вне воспоминаний и знаний.

Выбор между различными возможностями при воспроизведении не случаен, он определяется, как мы видели, в значительной степени эмоциональными предпосылками. Среди этих предпосылок нужно назвать и интерес создающего к тому или иному содержанию: интерес этот обусловливается более глубоким личным расположением, характером и проистекает из необходимости найти в настоящий момент поэтическую материю, которая лучше всего выражала бы авторское «я». Этот интерес заставляет нас выбрать из множества образов именно те, которые находятся в согласии с ним, будь то воспоминания или свободно вызванные представления. «Вдохновение» рождается не в зависимости от абстрактных идей или случайных догадок, не стоящих ни в какой связи с внутренней жизнью личности, но всегда руководствуется идеалом, живым чувством, потребностью высказаться. Образы, которые появляются, ценны своей актуальностью, мысль заботливо следит за тем, способны ли они быть носителями личного «я», и всё, что полностью или частично противоречит данному критерию, отбрасывается. Почему Яворов пишет свой «Град»? Внешне нет ничего общего между автором, его судьбой и чувствами и тем, о чём говорится в поэме. Но исповедь поэта приподнимает завесу творческой тайны и указывает на личное отношение к фабуле, подсказанной воспоминаниями. Охваченный своеобразным страданием, душевной болью, он хотел по привычке освободиться от неё, придав ей поэтическое выражение и приобщив таким образом к ней неизвестных читателей. В уме толпятся различные образы, воображение мечется в различных направлениях в поисках наиболее ярких, наиболее поэтических образов, могущих стать символом безымянной боли. И наконец, возникает воспоминание о граде, запечатлевшемся в памяти ещё с детства. В нём он находит форму и материал для выражения чувства, которое гнетёт его душу: «Я следил, каждый ли стих извлекает из меня частицу того чувства» [812].

В других случаях реальный повод, побуждающий к творческим поискам, сам превращается в поэтический мотив, и тогда интерес, личное отношение становятся ещё более явными. Тот же Яворов, угнетённый несчастьем, пишет поэтическо-философский дневник. «Работая над ним, я хотел пережить свой кризис: когда пишешь о своих страданиях, как будто освобождаешься от них. С этим дневником мне становилось легче, так как я давал выход своим колебаниям, своим сомнениям» [813]. Во время работы в его воображении появляются то образы прошлого, которые могли бы отразить основное чувство, то сцены недавно пережитого, неотступно преследующего его мысль. Так рождается план «Бояна-волшебника» и «У подножья Витоши». В обоих случаях образы выбираются исключительно с целью самораскрытия.