Истинная правда. Языки средневекового правосудия

ÿc ÿc

В первую очередь к ним относилось включение в текст признания прямой речи обвиняемого. Такие случаи очень и очень редки и требуют особого внимания ¹¹³. Тема эта крайне мало исследована.

Карло Гинзбург и его последователи склонны видеть в подобных вставках в текст судебных протоколов подлинные слова обвиняемых, произнесенные ими в присутствии судей и писцов. За такой подход ратовал и Жорж Батай, издатель материалов процесса Жиля де Ре: он

~ ~ 99 -

называл их настоящей «стенограммой» , которой нельзя не верить.

Однако, именно дело Жиля де Ре заставило меня усомниться в

истинности такого вывода. Сегодня мне представляется возможным

говорить о разных вариантах использования прямой речи в судебных 100

протоколах .

К первому относятся высказывания обвиняемых, проливавшие свет на совершение преступления. Их - с некоторой натяжкой - можно действительно отнести к подлинным словам, произнесенным в зале суда. Такие вставки в тексте признания появились уже в начале XIV в. Они могли быть использованы для уточнения обстоятельств преступления: « ... он и его братья пришли к согласию, что эти два брата побьют упомянутого Адама и эту дамуазель, если смогут их разыскать. И он сказал им: «Идите, идите и сделайте то, что Бог вам велит» ¹¹⁴. Они могли указывать на отягчающие вину обстоятельства: « ... и господин Жан де Луэль произнес такие слова: «Вот плащ. Человек, который его наденет, не будет узнан. Его возьмет один из тех, кто пойдет бить этого Жиара» ¹¹⁵. Прямая речь могла быть использована в тексте признания для описания самого преступления, например, акта мужеложества: «И тогда упомянутый Бернардо спросил у него: «Если Бог с тобой, скажи мне правду, а если не скажешь, то чтоб тебя повесили. Господин совал свой член тебе между ляжками, как он

103

это делал со мной?». И он сказал, что да» .

Важно отметить, что прямая речь могла быть оставлена в тексте признания не только в тех случаях, когда она усиливала впечатление от совершенного преступления, но и тогда, когда она служила делу защиты обвиняемого. Так, в признании Жана Гимона из Умблиньи (Humbligny) приводился его разговор с местным кюре, переросший в ссору и послуживший причиной убийства последнего. Из диалога следовало, что священник сам стал зачинщиком драки: «...упомянутый Жан Гимон сказал, что в пятницу после прошлого праздника св. Ло и св. Жиля он вместе с Пьером де ла Шомом отправились в поля Тене (champs Тепау)...и встретили там господина Раймона дю Фана, кюре Умблиньи, которому он был должен 15 турских ливров, из которых он должен был заплатить 40 су в этот праздник...и он сказал кюре: «Я готов заплатить вам 40 су. Отдайте мне мою расписку». И кюре ему ответил, что не отдаст, т.к. у него ее нет, и велел ему отправляться в Брюгге, чтобы продлить действие расписки, поскольку срок выплаты миновал. И тогда он сказал кюре: «Вы плохо поступаете со мной». На что кюре ответил: «Грязный разбойник, ты доставляешь мне беспокойство». И кюре

схватился за меч, желая его ранить; тогда Пьер ..... схватил кюре и

повалил его с лошади на землю, говоря при этом: «Эй, мерзкий священник, ты хочешь нас убить, как ты убил Готье Бугона?»¹⁰⁴.

Однако, уже в «Регистре Шатле» появились, как кажется, новые варианты или, вернее, новые принципы использования прямой речи в тексте признаний обвиняемых ¹¹⁶. Так, например, диалог между уже известным нам Пьером Фурне и Бланпеном, пришедшим навестить его в тюрьме, вероятно, велся вовсе не о судьбе

103 Ibidem. Р. 82. После этого откровенного разговора двое слуг решают донести на своего хозяина - мэтра Раймона Дюрана, прокурора Парижского парламента.

104 Ibidem. Р. 112. Похожую ситуацию с сохранением прямой речи в качестве защиты обвиняемого см.: Ibidem. Р. 105.

несчастного заключенного, но о принципах справедливого правосудия: «

- Ради Бога, имей ко мне снисхождение, ведь я признался под давлением. -Ты врешь, ибо суд не таков, чтобы заставлять кого-то под пыткой говорить что-то иное, кроме правды. Я слышал, что тебя не так уж сильно пытали, как ты говоришь, чтобы сказать неправду» ¹¹⁷.

Точно так же в диалогах, оставленных в записи в виде прямой речи, проскальзывает теперь осуждение совершаемых преступлений: «...этим людям он сказал примерно следующее: «Вы плохо поступаете и совершаете грех, избивая эту девушку, которая ничего у вас не просит». И когда те его услыхали, один из них выхватил большой нож, крикнув при этом: «А тебе что за дело?». И ударил его этим ножом по

107 гт, ~ ~

голове...» . 1о же можно сказать и о «прямой» речи, оставленной в деле Жиля де Ре. Так, например, в уже цитировавшемся выше диалоге обвиняемого и епископа Нантского о преступлениях, совершенных Жилем, подчеркивается ужасный характер этих последних: «...я

рассказал вам о таких ужасных вещах, страшнее которых нет [на свете]

108

и которые могут заставить умереть десять тысяч человек» .

Такие «прямые» высказывания с трудом можно отнести к подлинным словам, произнесенным в зале суда обвиняемыми или свидетелями обвинения. Скорее, в приведенных выше примерах нашли свое отражение некоторые идеи самих судей касательно отправления правосудия. Их мысли были вложены в уста других людей, чтобы казаться - а в дальнейшем и стать - не просто программным заявлением власть предержащих, но признанным мнением большинства.

Не стоит, однако, думать, что даже в тех случаях, когда мы - может быть -имеем дело со словами, произнесенными самими обвиняемыми, мы видим перед собой «стенограмму» их признаний. Все они были записаны писцами, а потому форма их записи несет на себе в большей степени отпечаток канцелярского стиля, нежели устной речи. Об этом свидетельствует, в частности, уже упоминавшийся прием усиления, использовавшийся при записи не только приговоров, но и признаний обвиняемых: «мой друг и любимый человек» (mon ami et l'omme du monde queje ayme), «я вас прошу и умоляю» (je vousprie et requier), «я тебя научу и покажу» (je te aprendray bien et monsterray la maniéré)¹⁰⁹. Об этом же говорит употребление в «прямой» речи таких канцеляризмов, как «упомянутый» (ledit) и «вышеупомянутый» (dessus dit) ¹¹⁸.

Впрочем, если речь шла о преступлении, само совершение которого доказать было сложно (а порой, и невозможно), если обвинение звучало самым неправдоподобным, самым невероятным образом, то набора из пустых знаков, «прямой» речи и стилистических особенностей текста признания для создания психологического портрета преступника было мало. Требовалось нечто большее, чтобы окружающие смогли поверить в то, что говорили им судьи.

Анализ нескольких достаточно крупных процессов (крупных в том смысле, что от них сохранилось достаточное количество материалов) позволяет предположить, что для составления текста обвинения, признания и приговора судьи могли вполне сознательно использовать самые простые (примитивные) объяснительные схемы - прежде всего, фольклорные и, далее, библейские. Чем проще была такая схема, тем скорее верили в нее люди, далекие от судопроизводства. Если же эта схема применялась в процессах о самом невероятном (и здесь мы снова сталкиваемся с понятием "nefandum"), то именно в это «невероятное», но такое понятное, такое доступное пониманию, верили охотнее. Форма записи такого дела подменяла собой его содержание - реальные факты, которым было суждено получить совершенно особую, выгодную прежде всего сами судьям интерпретацию.