История всемирной литературы Т.3

Завершается книга диалогом «Наблюдатели», в котором осмеивается папский легат Каэтан, прибывший в Германию ради приумножения земных благ римской курии. Он так привык к беспрекословному повиновению, что даже бога Солнца, наблюдавшего с небес за немецкими делами, отлучает от церкви за то, что тот плохо согревал его холеное тело. Попутно Гуттен касается различных сторон тогдашней жизни и с откровенной неприязнью говорит также о купцах, которые наводняют Германию иноземными товарами, прививают вкус к роскоши и изнеженности. Только рыцарство хранит еще заветы вольнолюбивой старины и не утратило былой немецкой честности.

«Диалоги» встретили горячий отклик в оппозиционных кругах. Реформация уже началась. Положение в стране с каждым днем становилось все более напряженным. Гуттен продолжал наносить удары по врагу. «Примитесь за дело, достойные немцы! Настало время, восстаньте, чтобы обрести свободу», — взывал он в стихотворной «Жалобе и предостережении против непомерного нехристианского насилия папы и недуховного духовенства» (1520). Стихотворение это Гуттен написал на немецком языке: он хотел, чтобы голос его был услышан всей страной. С этой целью он перевел на немецкий язык свои диалоги и писал по-немецки новые произведения, в том числе мужественную «Новую песню» (1521).

Когда же в 1522 г. ландауский союз рыцарей под руководством Франца фон Зиккингена поднял восстание против курфюрста архиепископа Трирского, Гуттен принял в нем деятельное участие, надеясь, что инсургенты силой рыцарского меча проведут в Германии имперскую реформу. Но эта реформа была бы в тех исторических условиях утопической и даже реакционной, поскольку на первый план она выдвигала рыцарское сословие, уже сыгравшее свою историческую роль. Чрезвычайно актуальной и прогрессивной была сама идея политической консолидации за счет упразднения власти территориальных князей и освобождения страны от гнета папского Рима. Незадолго до восстания Гуттен опубликовал латинские «Новые диалоги» (1521), в которых выступают Лютер и Зиккинген, говорящие о задачах антипапского освободительного движения. Наиболее ярким диалогом является «Булла, или Крушибул». В нем папская Булла, осуждающая Лютера и его единомышленников, нападает на германскую Свободу; привыкнув считать ее своей рабыней, она и на этот раз прибыла из-за Альп, чтобы ввергнуть германскую Свободу в оковы «и опутать Германию сетями позорного рабства». «Молю вас, германцы! — взывает Свобода. — Не оставьте, сограждане! Спасите несчастную Свободу. Отважится ли кто оказать мне поддержку?» Таким человеком оказывается сам Гуттен. Он вступает в единоборство с Буллой,

набитой обманами, хитростями, кознями, интригами, ложью, вероломством, преступлениями и злыми замыслами. Нанося Булле удары, он призывает всех патриотов выступить на защиту отечества, а когда во главе вооруженных рядов появляется Зиккинген, Гуттен выражает уверенность, что правое дело наконец победит. Разве на помощь рыцарю не поспешат «вольные простолюдины и все свободные и отважные люди» империи? «Слава богам! — восклицает он. — Германия опомнилась и хочет быть свободной!»

Но, несмотря на пламенные призывы Гуттена, восставших рыцарей не поддержали ни бюргеры, ни крестьяне. Восстание окончилось неудачей. Зиккинген был смертельно ранен, Гуттен бежал в Швейцарию, где вскоре и умер.

В творчестве Гуттена литература немецкого гуманизма достигла своей вершины. В дальнейшем немецкий гуманизм уже не выдвигал таких ярких и крупных фигур. Более того, он начал угасать, поскольку исторические условия оказались крайне неблагоприятными. Бюргерство, напуганное революционным движением масс, капитулировало перед князьями. Реформация и Контрреформация почти с равным ожесточением преследовали гуманистическое вольномыслие.

ЛИТЕРАТУРА НА НЕМЕЦКОМ ЯЗЫКЕ ПЕРЕД РЕФОРМАЦИЕЙ

Одновременно с литературой, создававшейся гуманистами преимущественно на латинском языке, продолжала развиваться литература на языке немецком. Гуманисты Германии шли по пути, который был проторен бюргерско-демократической словесностью XIV—XV вв. Но они в то же время правильно ощущали «старомодность» современной литературы на немецком языке. Ведь не только в XV, но и в XVI в. немецкая литература сохраняла многие средневековые «готические» черты, как, впрочем, и немецкое изобразительное искусство, что может быть объяснено не только известным консерватизмом, но и желанием опереться на национальные традиции, тесно связанные с культурой городов, достигших в Средние века замечательного расцвета. Впрочем, литература эта вовсе не была однообразной и косной, она откликалась на веяния времени, а ее демократическая непосредственность и лубочная красочность подчас производят большее впечатление, чем сухость иных латинистов.

В немецкой литературе XV и начала XVI в. слышались отзвуки средневекового шпильманского и куртуазного эпоса. Известные и неизвестные нам авторы перекладывали в прозу рыцарский роман, главным образом французского происхождения («Прекрасная Мелузина», 1456; «Понт и Сидония», 1483; «Тристан и Изольда», 1484; «Герцог Эрнст», 1493, и др.) Их переложения получили со временем большое распространение в качестве своего рода «народных книг», пользовавшихся огромной популярностью. Такие книги, как «Прекрасная Мелузина», повествовавшая о принцессе, принимавшей облик наяды, или более поздняя книга о любви провансальского рыцаря Петра Серебряные Ключи и неаполитанской принцессы Магелоны («Прекрасная Магелона», 1535), трогали сердца читателей волнующим рассказом о самоотверженной любви и высокой доблести.

Но, конечно, немецкая повесть, обращавшаяся к рыцарским сюжетам, не могла не испытать на себе воздействие собственно бюргерских взглядов. Так в повести Елизаветы Нассау-Саарбрюкенской «Гуг Шаплер» (изд. 1500), восходящей к французскому источнику, не только осуждался произвол высокомерных феодалов, но и с сочувствием сообщалось, как племянник парижского мясника Гуг Шаплер (Гуго Капет, X в.) стал королем Франции.

Большое значение для последующего развития немецкой литературы имели традиции шванковой и сатирико-дидактической литературы, которые несли с собой неиссякаемые россыпи народного карнавального смеха и неистребимый дух оппозиции. И шванки, и поучительные «зерцала», утвердившиеся в немецкой литературе со времен Гуго Тримбергского, продолжали играть активную роль в немецкой литературе эпохи Возрождения. Даже гуманисты, драпировавшиеся в античные одежды, не были в конце концов чужды этой действительно во многом наивной словесности. Взять хотя бы латинские фацеции Г. Бебеля. По своему характеру они весьма близки к грубоватым, а подчас и топорным немецким шванкам. Старинному карнавальному озорству не чужд и автор «Обструганного Экка». И даже блестящие диалоги Ульриха фон Гуттена перекликаются не только с Лукианом и Плавтом, но и с немецкой сатирой Позднего Средневековья, разрабатывавшей антиклерикальную тему. Шванки и плутовские повести не только охотно читались в народной сфере; безвестные писатели продолжали создавать многочисленные произведения в этом духе. «У немногих народов можно встретить такую коллекцию, — писал молодой Ф. Энгельс о народных книгах шванкового характера. — Это остроумие, эта естественность замысла и исполнения, добродушный юмор, всегда сопровождающий едкую насмешку, чтобы она не стала слишком злой, поразительная комичность положений — все это, по правде сказать,

могло бы заткнуть за пояс значительную часть нашей литературы» (Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений М., 1956, с. 348).

Из народных книг этого рода наибольшую известность приобрела «Занимательная книжка о Тиле Эйленшпигеле» (1515). Героем этой «занимательной книжечки», содержащей около ста шванков, является веселый подмастерье Тиль Эйленшпигель (или Уленшпигель), способный перехитрить носителей самодовольной тупости, корысти и несправедливости и посмеяться над ними. Есть основания полагать, что у него был исторический прототип. Предание гласит, что в XIV в. в Германии жил озорной бродяга и подмастерье по имени Тиль, шутовские проделки которого запомнились людям. Со временем история Тиля обросла эпизодами, заимствованными из различных книжных и устных источников. Бюргерская литература питала пристрастие к ловким и смышленым простолюдинам, оставлявшим в дураках больших господ. Все эти ловкачи и плуты ничем не напоминали героев рыцарского романа. Их сила заключалась в изворотливом уме, неукротимой энергии и лукавстве. Героя бюргерской литературы окрыляло веселье и вера в успех.