Собеседники на пиру. Литературоведческие работы

Мифический и мифопорождающий характер стихотворения усилен тем фактом, что с него началось возвращение Цветаевой к российскому читателю после многих лет забвения и замалчивания. Стихотворению «настал черед» в 1956 году: тогда оно было полностью напечатано во втором выпуске «Литературной Москвы» [707] и с тех пор много раз перепечатывалось, нередко открывая собой цветаевские сборники [708]. Этот статус «начального текста», воплощающего суть поэзии автора, главные и глубинные свойства его поэтики, служащего камертоном ко всему корпусу его творчества, оно разделяет с такими текстами, как, скажем, «Февраль. Достать чернил и плакать!..» (1912) Пастернака или «Звук осторожный и глухой…» (1908) Мандельштама. В отличие от последних двух случаев, такой статус придал ему не сам автор, а история, однако Цветаева при всем своем настороженном и даже враждебном отношении к истории вряд ли имела бы что-то против этого.

«Моим стихам, написанным так рано…» относится к частому жанру автотематических стихов, метастихов, стихов о стихах. Вещь, которую Цветаева назвала «формулой» всей своей писательской (и человеческой) судьбы, действительно построена как формула — исключительно строго и отчетливо. Американская исследовательница недаром назвала это стихотворение «маленьким tour de force (фр. „триумф, торжество“)» [709]. Рассмотрим структуру стихотворения более подробно.

На метрическом уровне перед нами ямб: в каждом из трех катренов — три пятистопных строки (женская, мужская и женская клаузула) и одна завершающая, ударная строка, состоящая из трех стоп с мужской клаузулой. Укороченная строка вначале вводит в стихотворение элемент неожиданности, нарушает инерцию, а когда читатель к ней привыкает, она приобретает особый вес, особую семантическую нагрузку, ибо приравнивается к длинным строкам. Эта дополнительная семантическая нагрузка очевидна в завершении второго и особенно третьего катрена. Заметим, что Цветаева употребляла этот метрический прием весьма часто — правда, в основном в ранний период своего творчества. В «Вечернем альбоме» стихов, построенных подобным образом (последняя строка в строфе укорочена), — 17; в «Волшебном фонаре» — 26, включая первое стихотворение — мотто всего сборника; в «Юношеских стихах» — 13, включая обширную поэму «Чародей». Начиная с «Верст», прием постепенно сходит на нет — Цветаева переходит к более сложным построениям. Впрочем, во всем корпусе ее лирического творчества мы обнаружили только одно точное соответствие метрическому рисунку рассматриваемого нами текста: это стихи «Не так уж подло и не так уж просто…» (1920), не вошедшие ни в один из прижизненных сборников (I, с. 534). Они так же лапидарны и афористичны, как наше стихотворение, и отдаленно связаны с ним по теме (в них говорится о глубинной, биологической связи поэзии с жизнью поэта: «…я писала — чернотою крови, Не пурпуром чернил»). При этом они состоят всего из двух строф.

На ритмическом уровне в рассматриваемом стихотворении привлекает внимание тот факт, что только последняя, итоговая его строка полноударна: «Настанет свой черед». Таким образом, она выделяется не только своим положением и смыслом, но и тем, что на ней поставлен ритмический акцент. Пиррихии обычно появляются на второй стопе (четвертая и восьмая строки), на второй и четвертой стопах (третья, пятая, шестая и девятая строки) или только на четвертой стопе (первая, седьмая и десятая строки). Исключения представляют собою вторая строка («Что и не знала я, что я — поэт…») с пиррихием на первой стопе и 11-я, предпоследняя строка («Моим стихам, как драгоценным винам…») с пиррихием на третьей стопе. Обе эти строки семантически существенны. Во второй строке вводится слово я, при этом дважды (далее в стихотворении оно уже не появится); также подчеркивается тема сверхраннего призвания — столь раннего, что сам поэт его не осознает. В предпоследней строке речь идет о ценности стихов, а также о сверхпозднем признании — столь позднем, что поэт, вероятно, не дождется его при жизни.

Эта оппозиция — призвание vs признание — определяет всю структуру стихотворения. По смыслу оно легко делится на две равные части: первая половина (1–6 строки) говорит о молниеносно постигшем поэта, внезаконном и неуправляемом призвании, вторая половина (7–12 строки) — о замедленном, трудном, но неизбежном признании. Однако начало и конец стихотворения, создающие его двойную рамку (вторая и предпоследняя строки вместе с соседними первой и последней строкой), выражают оппозицию явственнее всего.

Смысл стихотворения, в сущности, можно свести к первой и последней синтагме («Моим стихам… настанет свой черед»). Но между этими синтагмами вставлен ряд других. Создается эффект затягивания, ретардации — главная мысль стихотворения высказывается не сразу. Одна, единым дыханием сказанная фраза перебрасывается из строки в строку, занимая все 12-строчное пространство текста. Поэт говорит быстро (отметим прием задыхания, захлебывания, едва ли не заикания — «Что и не знала я, что я…») — и всё же медлит, играет с читателем, добавляет всё новые и новые пояснения, причастные обороты, придаточные предложения, нагнетает атрибуты, относящиеся к стихам. Это как бы иконически отображает тему затянувшегося понимания, медленного движения стихов к читателю.

По справедливому замечанию Джейн Таубман [710], текст построен также и на приеме обманутого ожидания. Читатель склонен — и вправе — предположить, что перед ним обращение к стихам в духе XVIII века — нечто вроде известного сочинения Кантемира «Письмо второе. К стихам своим». (Добавим, что такие обращения известны и в XX веке. Иосиф Бродский в 1967 году написал характерный поэтический текст «К стихам» с эпиграфом из Кантемира, развивающий тему несовпадающей, различной судьбы поэта и его творчества.) Однако у Цветаевой последняя строка стихотворения неожиданно переворачивает его и вскрывает его истинный смысл: дательный падеж моим стихам не есть посвящение, а указывает на логическое подлежащее фразы. При этом тема посвящения, обращения к стихам сохраняется в памяти — семантике текста она не противоречит. Два значения — ожидаемое и на самом деле имеющее место — просвечивают друг сквозь друга, деавтоматизируя и обогащая восприятие вещи.

Заметим, что стихи не только зарифмованы в конце строк. В них присутствует нечто вроде начальной рифмы. Это трехкратная анафора моим стихам (в первой, седьмой и одиннадцатой строках) и одинакового типа причастия сорвавшимся — ворвавшимся (третья и пятая строки), нечитанным — разбросанным (восьмая и девятая строки). Конечные рифмы и начальные рифмоиды создают как бы двойной звуковой жест по краям строк. Это также соответствует теме раннего — позднего.

Седьмая строка — центральная. Она следует сразу после середины стихотворения, в ней второй раз (из трех) появляются слова моим стихам, и она опять сталкивает категории раннего и позднего (юности и смерти). При этом юность и смерть приравниваются и как бы отождествляются. Как известно, это кардинальная тема молодой (да и не только молодой) Цветаевой. «Вечерний альбом», «Волшебный фонарь», «Юношеские стихи» насыщены образами ранней гибели (часто гибели в детстве), самоубийства и т. д. в таком количестве, что это часто вызывало упреки в безвкусии (ср. хотя бы «У гробика», I, с. 16; «Девочка-смерть», I, с. 109; «Венера», I, с. 157; «Белоснежка», I, с. 159; «Герцог Рейхштадтский», I, с. 165; «Идешь, на меня похожий…», I, с. 177; «Бабушке», I, с. 215). Наиболее характерна здесь концовка «Молитвы» (I, с. 32–33): «Ты дал мне детство — лучше сказки И дай мне смерть — в семнадцать лет!» Этот мотив переходил и в «биографический текст» Цветаевой. Не будем выяснять его корни, в которых, видимо, сплетены и психоаналитические, и исторические, и чисто литературные, и другие волокна; отметим лишь, что он вполне соответствует романтической поэтике крайностей, экстремальных состояний, которой Цветаева всю жизнь была верна. Укажем, что текст в этом месте («Моим стихам о юности и смерти…») говорит не только обо всем корпусе творчества Цветаевой, но и о самом себе. Если наше стихотворение есть метатекст, метастихи, то здесь уже можно употребить термины «метатекст второго уровня», «метатекст о метатексте», «мета-метатекст». Выражение мои стихи в русском языке может означать и «ряд стихотворений, написанных мною», и «одно стихотворение, написанное мною». В данном случае предстоящее нам 12-строчное стихотворение о юности и (предполагаемой) смерти и есть мои стихи.