Одухотворенная земля. Книга о русской поэзии

каменный коридор, — / Он пришёл в золотом наряде, / Безмятежный тореадор». Однако не все образы и не всю цветовую гамму он заимствовал у

Лорки: если зеленый, оливковый, золотой, бронзовый, серебряная чеканка, алый и кроваво-красный, и даже связь луны с колокольным звоном

(«Когда встаёт луна,/ Колокола стихают», перевод В. Парнаха) действительно встречаются у Роальда Мандельштама, то луна никогда не бывает у

него черной, как это часто у Лорки, и почти никогда — зловещей. Сама смерть переживается русским поэтом не только в приподнято-

романтическом плане, что, несомненно сближает испанского и русского поэтов, но и чисто эстетически:

Если так красиво клёны умирают,

Как хотел бы клёном быть на свете я!

Даже в музыкальном плане, как показано выше, он отошел от ритмики, уже принятой переводчиками испанской поэзии вообще и Лорки в

частности (М. Цветаева, В. Парнах, Н. Асеев). «Альбы», «Ноктюрны», «Пассакальи» и «Романсы» Роальда Мандельштама — это русские стихи как

по мировосприятию, так и по образно-музыкальному строю. Характерно в этом отношении шуточное стихотворение «Испанский романс»,

посвященное художнику Арефьеву:

— Ах, зачем ты всем знакомым

Клялся кистью колонковой,

И палитрою своей

Никогда не ведать женщин —

Вечно-старою обновой

Их всегда именовать?

Неужели ты не знаешь,

Что за клятвопреступленье

Неизбежно и сурово

Олимпийцы отомстят

И нарушившего слово

Проклянут они, как мавра;

Тот же час в «Абракадабру»

Все полотна обратят?

Романс испанский, но на ум тотчас приходит «Жил на свете рыцарь бедный…» Пушкина, причем даже размер — тот же: 4-стопный хорей,

чуть видоизмененный за счет смещения мужских и женских окончаний и частого замещения первого икта безударным слогом. О близости к

Пушкину говорит и концовка:

Дон Арефьец, дон Арефьец,

О, не дай себя обабить:

Поскорей покинув бабу,

На кладбище поспеши, —

Там, очистив душу смаком,

Не забудь свечу поставить,

Заказав большую мессу

О спасении души.

Вписываясь в контекст отечественной традиции, иронично спародированное пушкинское стихотворение, также полное иронии, является

таким образом, чисто русским стихотворением и говорит о верности обету — в данном случае, искусству.

В трамвае Гумилева

Первая книга Р. Мандельштама, изданная в Санкт-Петербурге в 1994 г., называлась — «Алый Трамвай» и открывалась этим стихотворением

(не самым сильным у Р. Мандельштама). Говорят о влиянии «Заблудившегося трамвая» Гумилева на «Алый трамвай» Р. Мандельштама.

Любопытно все-таки сравнить эти два стихотворения — так ли они похожи по ритму и по смыслу, сходен ли их образно-смысловой строй и

семантический ореол?

Сон оборвался. Не кончен.

Хохот и каменный лай, —

В звездную изморозь ночи

Выброшен алый трамвай.

Пара пустых коридоров

Мчится, один за другим.

В каждом — двойник командора —

Холод гранитной ноги.

— Кто тут?

— Кондуктор могилы!

Молния взгляда черна.

Синее горло сдавила

Цепь золотого руна.

— Где я? (Кондуктор хохочет).

Что это? Ад или Рай?

— В звёздную изморозь ночи

Выброшен алый трамвай!

Кто остановит вагоны?

Нас закружило кольцо.

Мёртвой чугунной вороной

Ветер ударил в лицо.

Лопнул, как медная бочка,

Неба пылающий край.

В звёздную изморозь ночи

Выброшен алый трамвай!

Алый трамвай

Сходство налицо, но есть ли тождество? Прежде всего, стихотворения написаны разным размером: у Р. Мандельштама — тот же 3-х стопный

дактиль, что и в «Новой Голландии» и в стихах, составляющих круг или ореол «Алого Трамвая» (почему-то оторванного от цикла и вынесенного в

начало книги, изданной в Томске, хотя это отнюдь не лучшее стихотворение у Роальда) — «Встреча с весной», «Что это, лай ли собачий…»,

«Стихло закатное небо…», «Скоро в небесные раны…» и др., удивительно сходные по ритмике с другим стихотворением Гумилева — «В пути», о

чем ниже (при этом другие стихи этого цикла написаны 3-стопным амфибрахием: «Алые трамваи», «Рассвет на Пр. Маклина», также

излюбленным размером Р.М.). Займемся сравнительным или параллельным, как пишет Кузьминский, анализом. У Гумилева — 4-иктный дольник, с

неупорядоченным чередованием безударных слогов в последней стопе и с сильной цезурой посередине:

Шёл я по улице незнакомой

И вдруг услышал вороний грай,

И звоны лютни, и дальние громы, —

Передо мною летел трамвай.

Далее, у Гумилева трамвай «заблудился в бездне времён», поэт разрушает не только пространственно-временные границы, но и границу

между жизнью и смертью, поневоле пропустив в бешеной езде, но заметив «вокзал, на котором можно /В Индию Духа купить билет» (заметим при

этом, что Р. Мандельштам придерживается прямо противоположных мыслей, заявляя: «Я не пожертвую Индии духа/ Телом Эллады — мифом её»),

и хотя палач срезал голову лирическому герою, он мистическим образом остается жить, при этом он вспоминает Машеньку, которая-то,

оказывается, умерла по-настоящему. Затем лирический герой понимает, что истинная свобода — по ту сторону жизни, это — Божественный свет,

льющийся «оттуда», в то время как живые и мертвые («люди и тени») еще только «стоят у входа/ В зоологический сад планет» (ограниченные 5

чувствами и 3-мерным пространством). После этого озарения он возвращается в Петербург, навстречу ему летит Медный всадник, и он решает

отслужить в Исакии «молебен о здравии/ Машеньки и панихиду по мне». Завершается же все стихотворение признанием в любви Машеньке.

Таким образом, стихотворение Гумилева — любовная лирика, облеченная в форму баллады и пронизанная светом мистики и откровений о

«шестом чувстве», тогда как стихотворение Р. Мандельштама — стихотворение о роке, фатуме, судьбе, о невозможности не только остановить

вагоны, но и пересесть в другой вагон. Причем и образный ряд отличается — у Р. Мандельштама вновь синкретизм образов: «каменный лай»,

«Синее горло сдавила/ Цепь золотого руна» (не тяжесть ли культуры сдавила горло, как рука? — здесь, пожалуй, тяжесть — неизбежное бремя).

Общим же (и заимствованным у Мандельштама) являются сюжет и динамика образного развития, образ кондуктора-палача, который вдруг

оказывается еще и двойником командора из Дон-Жуана (а в стихотворении «Кондуктор трамвая» — это, напротив, очень светлый образ), сам

трамвай и обостренно-болезненное восприятие бешеной гонки жизни, не отличимой от смерти. Я бы отметил скорее образно-ритмическое

влияние Блока:

«Встану я в утро туманное, /Солнце ударит в лицо» (I,127)

«Мёртвой чугунной вороной /Ветер ударил в лицо.»

Основной мотив «Алого трамвая» — обостренность и обнаженность чувств, яркое, но болезненное восприятие жизни-рассвета, окрашенного

в кроваво-алые тона, что характерно для многих стихов Р. Мандельштама вообще и для стихов этого цикла в частности. Быть может, алые и

кроваво-красные тона («Скоро в небесные раны/ Алая хлынет заря»), изображение рассвета как взрыва выражает все то же стремление поэта

разрезать, распороть застоявшийся воздух, залить яркой кровью рассвета (которую поэт готов смешать со своей), противопоставив серости,

сырости, мотиву дождя, причем пожар, рождение зари воспринимается как гибель, как писал Лотман, справедливо полагая, что в петербургском

тексте пожар — это катастрофа, которая «воспринимается как гибель, всеобщее разрушение, квинтэссенция деструкции и одновременно

отождествляется с рождением, возрождением, преображением […] Динамический процесс органически сливается с представлением о катастрофе,

отсюда характерное и чуждое западной культуре отождествление движения и катастрофы, антитезой последней представляется лишь застой,