История всемирной литературы Т.7

В атмосфере такого кружка сформировался образ мыслей Алуизио Азеведо (1857—1913). Журналист, участник антиклерикальных и аболиционистских кампаний, он начал свою карьеру романиста в русле эпигонского романтизма, но вскоре осознал необходимость нового художественного подхода к накопленному им жизненному материалу. Над романом «Мулат» Азеведо работал уже как художник-реалист, стремящийся к типизации, к обобщению. Он отбирал и смело сочетал факты, дополняя провинциальную хронику фантазией, устными преданиями. В истории любви и гибели мулата Раймундо писатель соединил происшествие свидетелем которого был он сам, — разнузданную травлю рабовладельцами и церковниками друга Азеведо, талантливого адвоката, выступившего обвинителем по делу об истязании знатной дамой негритянского ребенка, травлю, закончившуюся смертью адвоката в отчаянной нищете, — и полулегендарную историю любви поэта Гонсальвеса Диаса. Поэт был знаменит, получил прекрасное образование в Европе, но его мать была мулаткой. Родители любимой им девушки были скромными коммерсантами, но они отказали поэту, потомку рабов, в руке дочери. Две жизни были разбиты. Раймундо из романа Азеведо не знаменитый поэт, а всего лишь способный ученый в начале своего пути. Однако судьба Гонсальвеса Диаса дала романисту право сделать героя-мулата человеком передовой европейской культуры, находящимся на несравненно более высоком интеллектуальном уровне, нежели скудоумное провинциальное общество.

Принципиальная установка Азеведо была несомненно реалистической: он хотел и во многом сумел верно отразить переломный момент в истории бразильского общества. В то же время в «Мулате» сталкиваются разные художественные тенденции. Автор еще прибегает к привычным для позднего романтизма приемам (наделенному всеми мыслимыми добродетелями Раймундо противопоставлен мрачный злодей каноник Диего, трагедия рабыни Домингас, родившей сына от хозяина, завершается жуткой сценой ее ночной встречи с сыном, не узнавшим безумную мать, и т. п.). Эффектные преувеличения кажутся чужеродными в картине провинциального быта, исполненной обыденной простоты. Испытал Азеведо и сильное влияние натурализма. В образе Аны Розы из «Мулата» налицо подчеркивание биологических импульсов ее поступков, навязчивое внимание к физиологии. Но все же главное, чем восхищал Эмиль Золя молодого бразильца и чему тот у него учился, — смелость в выборе острых социальных тем, социальный критицизм.

После «Мулата» Азеведо написал ряд книг, из которых две — романы «Пансион» (1864) и «Трущобы» (1890) — не уступают «Мулату» в реалистической значительности. В каждом из них набросаны портреты множества людей из разных слоев бразильского общества, затронуты важные общественные конфликты той эпохи. Вместе с тем Азеведо не мог освободиться от некоторых догм натурализма и, повинуясь им, зачастую превращал своих персонажей в фатально беспомощные жертвы тропического климата, наследственного алкоголизма, врожденной повышенной чувственности и т. п.

Влияние натурализма в гораздо большей степени сказалось в творчестве других бразильских писателей (Инглеса де Соузы, Адольфо Каминья и Жулио Рибейро). Их книги, и прежде всего нашумевший роман «Плоть» (1888) Ж. Рибейро, превращались в литературные иллюстрации натуралистических тезисов.

Знакомство бразильских писателей с теорией и практикой натурализма произошло в момент, когда реализм в бразильской литературе делал самые первые шаги. Поэтому влияние натурализма на бразильскую литературу было двойственным. Натурализм принес упрощенные, легко поддававшиеся опошлению представления о внутреннем мире человека, о мотивах поведения личности в обществе, но вместе с тем натурализм придал бразильской литературе новое измерение — социологичность, внимательное изучение современного общества с его конфликтами и наболевшими проблемами. Именно романы Золя заставили Азеведо и некоторых других бразильских прозаиков оставить господствовавший дотоле исторический жанр и обратиться к современности, притом взятой в социологическом аспекте. Парадоксальным образом влияние натурализма способствовало в данном случае не ослаблению или разрушению, а, напротив, становлению реализма, натурализм послужил ферментом этого едва начавшегося процесса.

Однако в формировании бразильского реализма была и другая линия, связанная с совсем иными влияниями. Хоакин Мария Машаду де Ассиз (1839—1908) начал свой творческий путь, как и Азеведо, с эпигонского романтизма. В нескольких романах и множестве рассказов, написанных им в 60—70-е годы, персонажи отчетливо делятся на положительных и отрицательных, чувства их выспренни, речь неестественна. Однако постепенно все заметнее становится стремление писателя к сложному и глубокому анализу душевных переживаний героев. Основная тема Машаду в этот период автобиографична — герой мечтает вырваться из окружающей среды и преодолеть социальную иерархию (Машаду был сыном бедного мулата-маляра). Однако побеждают в «битве жизни» только расчетливые себялюбцы... Будучи самоучкой, Машаду много читал, настойчиво искал себе учителей в европейских литературах. На первых порах он особенно восхищался английскими романистами, в конце жизни обратился к Флоберу и Достоевскому и оставался далек от поисков писателей-натуралистов. Он куда менее социологичен; объект его исследования — личность, человеческий характер, меняющийся на протяжении жизни под влиянием встреч, житейских неудач и разочарований. Машаду привил растущему древу бразильского реализма новую ветвь — психологизм, которому он учился у великих мастеров классического реализма.

Первый из больших реалистических романов Машаду де Ассиза — «Посмертные записки Браз Кубаса» (1881). Это своего рода бразильский «Обломов» — анализ никчемной, впустую прожитой жизни. Браз Кубас — порождение рабовладельческого строя, калечащего души и господ и рабов. Ни личная жизнь, ни карьера не удались Браз Кубасу: все его чувства мелки и недолговечны, привычка к праздности — паралич воли — в зародыше уничтожает его замыслы и начинания. Духовной нищете хозяина соответствует духовное растление раба: его слуга, отпущенный на волю, покупает себе раба и мучает его, мстя за перенесенные страдания...

Второй крупный роман Машаду — «Кинкас Борба» (1888) — назван именем персонажа, появившегося уже в «Посмертных записках». Это полусумасшедший философ, придумавший новое учение «гумантизм», согласно которому открытая один на один борьба за существование есть необходимый фактор человеческой жизни. Машаду задался целью показать, насколько подлинный характер человеческих отношений в буржуазном обществе далек от вневременных, иллюзорных построений философа, несомненно навеянных социальным дарвинизмом. Герой романа, провинциальный юноша Рубиан, неожиданно наследует большое состояние. Философия Кинкаса Борбы породила в мозгу Рубиана идею собственного могущества. Юноша поверил, что он и есть тот победитель, которого воспевал Кинкас Борба. На самом деле в жизни торжествуют другие люди, те, кто является воплощением беспринципности. Рубиан разоряется, теряет возлюбленную и сходит с ума.

Внешняя камерность романов Машаду де Ассиза (небольшое количество действующих лиц, сосредоточенность на жизненном пути одного героя, на мельчайших изменениях его психологии и мировосприятия) не мешает читателю заметить, что в этих историях одной жизни, одной судьбы вскрыты существенные социальные закономерности, отражена специфика общественной жизни Бразилии той эпохи. Так, в образе Кинкаса Борбы и его гротескного учения, безусловно, подвергнута критике позитивистская религия и сопутствующее ей увлечение социальным дарвинизмом. Способом проявления критицизма Машаду была ирония, окрашивающая интонацию его повествований. Ирония, в частности, выдает, что в 80-е годы бразильский романист учился преимущественно у англичан, начиная со Стерна (парадоксальная форма «записок с того света» кажется своего рода жанровым вариантом «Тристрама Шенди»). Ирония Машаду полна горечи, временами достигает пессимистического сарказма. Мораль современного общества, которую Машаду с презрением отвергает, кажется ему вечной, неизбывной. Сильное влияние на писателя оказала философия Шопенгауэра, с этим связаны нотки мизантропии, пробивающиеся в романах Машаду. Скепсис Машаду в «Посмертных записках» и «Кинкасе Борбе» выражается прямо, непосредственно, иногда в форме своего рода саркастических афоризмов. Впоследствии, в романах 90-х годов, скепсис как бы ушел внутрь повествования, растворился в психологическом рисунке персонажей.