Статьи о русских писателях

«Натуральный материал» записных книжек писателя с особенной точностью воспроизводит своеобразие языка и выразительность говорившего. Очевидно, какому социальному типу должна принадлежать, например, такая реплика: «Ах милые мои, родимые! Анделы вы мои любезные. Простите вы меня! Ах!.. Как бы мне вас, милые мои, не обидеть! А обижу, простите Христа ради». Так и чувствуется здесь разбитной, легкий на язык мещанин, который знает, что ему простится, как бы ни были обижены «анделы мои любезные», которых он, по собственному убеждению, кое в чем превосходит. Часто такие записи бывают чрезвычайно кратки, и тем не менее очевидно, что они содержат в себе значительную и характерную черту интересующей писателя действительности. Характерна такая запись, сделанная на пути из Якутской области и, как все сибирские заметки, отличающаяся особенной краткостью:

«Шум, споры.

— Отчего у вас такие споры? Неужто между собой не можете разобраться?

— Такая наша обязанность, ямщицкая.

— Ничего не поделаешь».

Опять–таки этот отрывочный разговор указывает на определенные обстоятельства, в связи с которыми он только и может быть с особой выразительностью воспроизведен.

Позднее Короленко расширял подобные записи, полнее и ощутимей намечая черты говорившего и сразу устанавливая последовательность и темп диалога. Вот запись 1889 года, полностью (несколько в исправленном виде) вошедшая в рассказ «Река играет».

«— Беда моя. Голову всеё разломило.

— Отчего? — От Тюлина несло довольно явственно водкой.

— Отчего? Кабы выпил — ну! А то не пил.

Он подумал.

— Давно не пью я… Положим, вчера выпил.

Опять подумал.

— Кабы много. Положим, довольно я выпил вчера. Так ведь сегодня не пил.

— Видно, с похмелья.

Он серьезно посмотрел на меня. Мысль показалась ему вероятной.

— Разве либо от этого, ноньче немного же выпил.

Пока таким образом Тюлин медленным, но тем не менее верным путем приближался к истине, — на том берегу между кустов замелькала по дороге над речкой телега».

Основные черты Тюлина, блестяще воспроизведенные в известном рассказе, уловлены уже в приведенных и продолжающихся далее записях «с натуры». Короленко из великого множества изученных им за время его скитаний по Поволжью людей отобрал этот богатый и знаменательный для тогдашней действительности тип и образом его, по выражению М. Горького, сказал «огромную правду».

Близки к таким записям и рассказы, занесенные писателем в записную книжку с чьих-либо слов. Как и всюду, Короленко сохраняет в таких случаях выразительность языка рассказчика, стараясь передать рассказ таким, как он его слышал сам. Сказочный сюжет, записанный Короленко на ветлужском пароходе, начинается так: «Жили–были старик со старухой, да и то же самое, как мы грешные, дожились до того же. Потому, видишь ты — старичок охотничек был, а у охотничков, знаешь сам, — что у киловязов, да у коновалов — поись нечего». Иным языком записан рассказ Петра Михайлова, бывшего солдата, с которым встречался Короленко в Румынии; уже начало этого рассказа прекрасно передает своеобразную выразительность речи этого бывалого, прошедшего «сквозь огонь и воду» человека: «Миколаевский был, у Севастополь ходил. Трудно было, ах трудно было под Севастополем. Много народу погибло. Товарища моего из одной деревни убили. Его вбили, а говорит: —• Слушай, Петр Михайлов, вбили меня. А у меня деньги. Так пропадуть деньги дарма. Бери из штанов себе 400 рублей, все бери. Вбили меня. — А я говорю: не возьму. — Почему не возьмешь, пропадуть (придуть после у поле турки или эгличи, как вороны на падаль, возьмуть усе равно). — Пущай беруть, а я не беру. Сейчас, говорю, тебя вбили, а потом меня убьют. Тут такой базар, что без денег себе смерть купишь. Не надо. — Ну прощай, — говорит. — Прощай. Помер. А я остался».

Внося в записную книжку чаще всего разрозненный фактический материал, Короленко иногда здесь же набрасывает и контур будущего произведения. Как правило, это делалось так: в изложение натурального материала вставляется прямое отступление, высказывающее отношение писателя к наблюдаемой действительности и намечающее в связи с этим круг вопросов, которые должны быть подняты в произведении. Такое отступление, имевшее место и в рассказах и очерках Короленко, определяет собой не только точку зрения, с которой писатель смотрит на излагаемые события, но и конструкцию будущего произведения. Изложение, например, фактического материала в записной книжке, которую вел Короленко по пути в сибирскую ссылку, снабжено таким отступлением: «Что рассказать, какие нарисовать картины? Громадность расстояний, единообразие, пустота и ширь, необъятная, величавая, дикая… Степь, так уж степь, река, так река — море; волны да небо, да низкий ровный, точно срезанный берег, поросший мелкой «талой». Лес — тайга непроходимая… А между тем эта пустота имеет свою физиономию. Она говорит вам своим языком, смотрит на вас своим, ей только свойственным взглядом… Попробую… Но для этого позвольте мне познакомить вас с моим спутником и чичероне».

На этом запись и обрывается, но читатель, усвоивший литературную манеру Короленко, уже представляет себе возможную композицию этого неоконченного произведения.

Записные книжки знакомят нас с одним из вариантов наиболее известного рассказа В. Г. Короленко «Сон Макара». Как известно, этот рассказ кончается примирением разгневанного Макара с добродушным Тойоном и «божьими работниками». Макар, как известно, за «таинственными гранями» находит впервые справедливость и попадает после «бедной своей жизни» в то особенное положение, которое возможно было только в иллюзии.

Совсем иначе выглядит вариант из записной книжки.

Здесь прежде всего усилена ярость Макара против тех, кто был ответствен за его скверную жизнь. Соответствующее место рассказа, посвященное описанию гнева Макара, в записных книжках дополнено следующими строками: «…и он стал засучивать рукава, готовясь вступить в драку… Он знал, что при этом ему страшно достанется, но даже в этом находил какую–то жестокую отраду: если так, — пусть же его бьют… Пусть бьют его насмерть, потому что и он будет бить… тоже насмерть». Больше того: в рассказе Макар остается в положении смиренного праведника, нашедшего истинную и вечную правду, в записных книжках Короленко возвращает Макара к действительности. Макара будит «его старуха», встревоженная слезами, которые он умиленно лил вместе со всеми присутствующими на небесном судилище. Макар проснулся, увидел черные стены своей избы, что склонились над ним, «как стенки гроба», и понял, что плачет, но «это были горькие слезы о том, что он жив, что он не умер действительно». Очевидно, что в рассказе по сравнению с этим поздним вариантом [2] смягчена резкость тона и сохранена надежда на возможность перед лицом «вечной правды» миролюбивого разрешения вопроса о социальном неравенстве. В записной книжке Короленко решительно разбивает собственную иллюзию и, по существу, возвращается к действительности, оставаясь верным тому реальному представлению о своем Макаре, в силу которого этот образ с особенным успехом был изображен именно в первой, большей части рассказа. Вот почему нельзя согласиться с предисловием к «Записным книжкам», которое тот факт, что Короленко отдал преимущество более умеренному варианту рассказа, расценивает только как «художественный такт» и вовсе не отмечает в варианте записной книжки проявления того революционного размаха, который сопутствовал короленковскому реализму и который Короленко постоянно сам «сдерживал» во имя им самим осмеянной «благонамеренной идеалистически–народнической лжи».

Само собой разумеется, что не все, что попадало в записную книжку, использовалось писателем в произведениях. Весь «натуральный материал» проходил сквозь призму творческой инициативы писателя и только в его законченных вещах объединялся в художественно–цельные организмы. Уже в очерках «Голодный год», написанных по фактическим материалам, которые предварительно были занесены в записную книжку, Короленко меняет объем и последовательность изложения и переделывает разрозненные заметки записной книжки в связное повествование о лукояновских событиях. Но чаще Короленко меняет не только границы содержания. Характерные и чрезвычайно яркие сибирские эпизоды, записанные писателем во время ссылки, только в рассказах о Сибири действительно оживают, но, как правило, они предстают в них в иной комбинации и с иной идеей.