Женская война

.

— Бедный друг, — отвечала она вполголоса, — молчи, потому что слова твои мучат меня! Разве ты не видишь, что и я желаю того же? Имей терпение за себя, имей терпение особенно за меня. Через несколько часов мы соединимся и уже никогда не расстанемся.

— У меня есть терпение, — сказал весело Каноль, успокоенный ее обещаниями. — Но надобно расстаться… Мужайся! .. Надобно сказать прости… Прости же, Клара!

— Прости, — сказала она, стараясь улыбнуться, — прос…

Но она не могла выговорить рокового слова: в третий раз она зарыдала.

— Прости! Прости! — вскричал Каноль, целуя виконтессу. — Еще раз прости!

— Черт возьми! — сказал офицер. — Хорошо, что я все знаю, а то эта сцена тронула бы меня.

Офицер проводил Клару до дверей и воротился.

— Теперь, — сказал он Канолю, который от волнения опустился в кресло, — мало быть счастливым, надо еще быть сострадательным. Ваш сосед, ваш несчастный товарищ, который должен умереть, сидит один: никто не покровительствует ему, никто его не утешает. Он хочет видеть вас. Я решился исполнить его просьбу, но надобно, чтобы и вы согласились на нее.

— Очень рад, очень рад! — отвечал Каноль. — Бедняжка! Я жду его, готов принять его с распростертыми объятиями. Я вовсе не знаю его, но все равно.

— Однако же он, кажется, знает вас.

— Он знает свою участь?

— Кажется, нет. Вы понимаете, не надо и говорить ему.

— О, будьте спокойны…

— Так слушайте же: скоро пробьет одиннадцать часов, и я вернусь на гауптвахту. С одиннадцати часов одни тюремщики начальствуют здесь и распоряжаются, как полные хозяева. Я предупредил вашего сторожа, он знает, что вас посетит ваш товарищ. Он придет за ним, когда надобно будет отвести его в тюрьму. Если арестант ничего не знает, не говорите ему ничего, если же он знает, то скажите ему, что мы, солдаты, от души жалеем о нем. Умереть-то ничего не значит, но быть повешенным все равно, что умереть два раза.

— Так решено, что он умрет?

— Такою же смертью, как Ришон. Это мщение полное. Но мы толкуем, а он, вероятно, с трепетом ожидает вашего ответа.

— Так ступайте за ним, милостивый государь, и будьте уверены, что я вам очень благодарен и за себя, и за него.

Офицер вышел и отворил дверь соседней комнаты.

К Канолю явился Ковиньяк, несколько бледный, но все еще развязный и гордый.

Тут офицер в последний раз поклонился Канолю, с состраданием взглянул на Ковиньяка и, выходя, увел с собою своих солдат, которых тяжелые шаги долго раздавались под сводами.

Скоро тюремщик начал обход. Слышно было, как ключи его стучали в коридоре.

Ковиньяк не казался убитым, потому что в этом человеке была удивительная вера в самого себя, неистощимая надежда на будущее. Однако же под его наружное спокойствие и под его маску, почти веселую, забралось страшное горе и грызло ему сердце. Эта скептическая душа, всегда во всем сомневавшаяся, наконец начинала сомневаться в самом сомнении…

Со смерти Ришона Ковиньяк не ел, не пил.

Привыкнув смеяться над чужим горем, потому что свое