История всемирной литературы Т.5

В нескольких лирах Гонзага рисует поразительные по пластической четкости и социальной конкретности картины промыслов и занятий населения Бразилии (добыча золота, производство сахара из тростника, расчистка джунглей под пашни и пр.). В эти же годы Клаудио Мануэл да Коста работал над поэмой «Вила Рика», в последней главе которой описывал еще более подробно, со всеми техническими деталями, труд своих соотечественников. Гонзага и да Коста не только прекрасно знали материальное бытие своих земляков, но и сделали художественное освоение этого бытия творческой задачей.

В 1835 г. была найдена и опубликована большая сатирическая поэма под заглавием «Чилийские письма», созданная в Вила Рике в 1783—1786 гг. Это сатира на тогдашнего губернатора провинции, написанная в виде посланий чилийца Критило к другу Доротеу. Установлению авторства поэмы посвящена огромная литература. Текст поэмы был сопоставлен с деловыми бумагами Гонзаги и с «Дирсеевой Марилией». Сейчас можно считать неоспоримым, что автором «Чилийских писем» был Гонзага, возможно, в сотрудничестве с да Костой и другим поэтом, Алваренгой Пейшоту.

Выраженные в «Чилийских письмах» взгляды на природу, государство, богатство, знатность, церковников дополняют наше представление о просветительском характере мировоззрения Гонзаги. В прологе к поэме он утверждает значение поэзии как средства просвещения людей: «Сила правды, бичуя одного, казнит и прочих». Человечество, «освободившись от ига тяжкого, воспрянет к свету».

Литературоведы часто рассматривают «Чилийские письма» как героикомическую поэму, обычную для сатиры XVIII в. Однако поэма Гонзаги отличается гораздо более широким и непосредственным охватом реальности: в ней освещены самые разные стороны колониальной жизни — налоговая политика и охота на беглых негров, организация армии и продажа откупов. Некоторые эпизоды поэмы настолько драматичны, что их трудно представить в героикомической поэме. Таковы сцены постройки тюрьмы и экзекуций, описание сбора недоимок, когда «входят в города солдаты и начинают стонать жители: одни вырывают сережки из ушей жен и дочерей, другие продают старых рабынь, нянчивших их в детстве». Комизм социальных противоречий переходит в драматизм. Так, первым деянием нового губернатора явилась постройка тюрьмы, роскошного здания с бесчисленными архитектурными украшениями. В этот дворец сажают беглых негров, не знавших в жизни ничего, кроме жалких хижин.

«Чилийские письма» отличаются от героикомической поэмы и строением сюжета. В героикомической поэме черты современности обычно угадываются сквозь особый сатирический сюжет, пародийно-исторический или фантастический. Сюжет «Чилийских писем» неукоснительно соответствует ходу реальных событий. Историки установили, что каждый эпизод поэмы основан на факте. Для раскрытия же сатирического отношения к факту поэт использует такой традиционный для сатиры XVIII в. прием, как развернутые сравнения, образующие юмористический план происходящего. («Ты видел щеголя, когда он входит в дом, где собирается ужинать и играть в карты, оставляя у дверей лошадей и лакеев и даже не вспомнив, что идет дождь и дует ветер? Вот так обошелся с нами наш губернатор».) Всегда конкретные, взятые из реального быта сравнения создают реалистическую основу сатиры. Обличительный пафос поэмы дополняется классицистической риторикой инвектив.

Бразильская литература XVIII в. уже подступала к историческому конфликту колониальной Бразилии. Если в эпической поэзии старших современников Гонзаги — да Гамы и Дурана — этот конфликт прятался за ширмой исторического прошлого, то в «Чилийских письмах» он выступал открыто, во всей остроте современности. Внешне — это конфликт между народом и плохим правителем. На деле — это конфликт между народом и всей системой колониального управления. В «Чилийских письмах» современная поэту действительность взята так широко, с такой точностью и серьезностью реалистического описания, с такой драматичностью, что это не вмещается в рамки героикомической поэмы. Это было то самое обращение к современной жизни, которое в других литературах создало реалистический роман Просвещения. Бразильская проза тогда еще не существовала, прозаическая традиция в португальской литературе тоже была очень слаба. По историческим условиям, по степени зрелости (вернее, незрелости) социальных отношений бразильская литература еще не могла так показать поведение человека в социальном мире, как это сделано в европейском просветительском романе. Но «Чилийские письма» и моменты в лирике Гонзаги, близкие этой поэме, играли для бразильского художественного сознания ту же историческую роль, что просветительский роман в европейских литературах.

Арест и тюремное заключение круто повернули творческую судьбу Гонзаги. Душевное потрясение, горчайший личный опыт внесли в его поэзию совсем новые мотивы, новое мировосприятие.

Стихи Гонзаги цензуровались, прежде чем выйти из тюрьмы и попасть в руки его друзей. Зная это, Гонзага рассчитывал, что и стихи могут помочь ему на судебном процессе. Отсюда — многочисленные заявления о невиновности, призывы к снисходительности властей. Но это лишь один, довольно поверхностный слой. Самое главное и значительное в стихах второй части «Дирсеевой Марилии» — новый лиризм. Пасторальный маскарад появляется всего в трех-четырех лирах второй части. Он всегда отнесен в прошлое как воспоминание о незабвенных счастливых временах. В стихах о настоящем поэт отказывается от всех условностей системы, прежде для него важной. Он совершенно забывает о пастухах, пастушках и их хижинах. И поэт-узник, и его далекая возлюбленная предстают реальными людьми с их реальными биографиями.

Точно воссоздана в стихах тюремная обстановка: сырые стены, копоть, которая заменяет узнику чернила, судья, ведущий «коварно и ловко» допрос, звяканье ключей, луч света, который на миг проникает в камеру, когда туда входит тюремщик. Смятение, боль души, буря внутри одинокого и страшащегося своей участи человека — самая яркая тема тюремных стихов. Борение страха и надежды вызывает образы, неизвестные дотоле бразильской поэзии и, в общем, чуждые классицизму. Это образы сна, видений, бреда. То эти видения ужасны — площадь, плаха, палач, то, наоборот, во сне или грезах приходят светлые картины свободы и счастья, горько контрастирующие с пробуждением. Одно из самых замечательных стихотворений, лира 60-я, начинается словами: «На ложе лягу, жесткое, как камень...». Во сне «тюремные утонут нары», и поэту снится его будущее, каким оно было бы, если бы не арест: свадьба, путешествие с любимой в родной город Баию. «Но «Слушай!» — часовой кричит уныло...», и узник просыпается... В этой лире с пронзительной тоской воплощена противоположность между сном и действительностью, мечтой и убивающей мечту реальностью.

Смятение, борьба с враждебностью мира и собственными страхами разрешаются одной темой — темой личного стоицизма. Сильнее угрозы плахи, ужасов тюрьмы, разлуки с любимой оказывается душа поэта. Утверждая безмерные внутренние силы человеческой личности, Гонзага поднимается до образов монументальных и впечатляющих: «Я деревом стал и скалою во власти ветров и морей...». Человеку неоткуда ждать помощи: «...Напрасные вздохи шлю я глухим богам». Он может и должен рассчитывать только на свои духовные силы. Эта мысль овладевает Гонзагой и диктует ему поразительно чеканные формулы, ставшие афоризмами, известными ныне с детства каждому бразильцу: «Сердце мое необъятнее мира...», или «С какою не справится болью такая душа, как моя?»

Сердце, которое больше, необъятнее целого мира, — трудно представить себе такой образ в поэзии XVIII в., настолько полон он преклонения перед человеческой индивидуальностью, перед неповторимой ценностью отдельной личности, которое связывается в нашем сознании с романтической поэзией.

Именно этой погруженностью в свою личную судьбу, утверждением ценности одной человеческой души отличается лиризм второй части «Дирсеевой Марилии». В лирах первой части поэт передавал свои чувства как бы обобщенными, поднятыми до общезначимости. Он более рассуждал о чувствах, обращаясь к собеседнику, слушателю, рассуждал часто с морализаторским оттенком. «Аркадия» стирала индивидуальность поэта. Классицизм выделял из индивидуального, непосредственного чувства нечто общезначимое, поучительное. В новых стихах жизнь души предстает разорванной, кризисной, в метании между крайними эмоциональными полюсами — отчаянием и гордым спокойствием. Отказ от стилизации, появление непосредственности самовыражения, ощущение стихийного, не сведенного к рационалистическим антитезам душевного хаоса — все это указывает на преодоление классицизма в пасторальной традиции и на движение к новому методу. Разумеется, это было еще только намечавшееся движение. И во второй части «Дирсеевой Марилии» еще много дискурсивности, апология индивидуальности часто оборачивается вполне классицистической проповедью стоицизма, разумного терпения и веры в благой закон природы. Но в лучших лирах этой части уже бьется пульс нового, привлекающего не дидактической рассудительностью, а искренностью и волнением лиризма.