Поэтика за чайным столом и другие разборы

411

Мотив Т. 411.1 по фольклористическому указателю Аарне-Томпсона — см.: Thompson 1977.

412

Е. М. Мелетинский отмечает, что мотив инцестуального предка (или старшего брата) более характерен для европейского фольклора, чем для русского [Мелетинский 1958: 204]. О сословных противоречиях между женихом и его царственным тестем как о своего рода «экзогамии по вертикали» см.: Байбурин, Левинтон 1972: 73 (со ссылкой на Мелетинский 1970); ср. отчасти аналогичное соотношение между «средним» героем «После бала» и «царственностью» Вареньки и ее отца.

413

Сюжетный тип AT 306 по Аарне-Томпсону.

414

Увоз не осуществляется — в соответствии с ‘благотворной’ атмосферой бала. Ср., кстати, в «Детстве» раскутывание и закутывание Сонечки Валахиной при ее появлении и увозе с бала (главы 20, 23).

415

Чаще всего он происходит во владениях Бабы-Яги Костяной Ноги (ср. костлявость героини).

416

Ср. в «Святочной ночи» подчеркнуто активную роль старших в инициации героя как на балу, так и в публичном доме. Ср. также филиппики по адресу светских «волхвов», развращающих молодых людей, в «Крейцеровой сонате».

417

В то же время отрубание пальца — распространенный вид посвящения и предсвадебного смешения крови.

418

Универсальная метафора ‘брак — бой’ широко распространена и в фольклоре; ср. примеч. 39.

419

Целый комплекс архетипических мотивов «После бала» прояснен у Толстого в неоконченных «Посмертных записках старца Федора Кузмича» (1905, опубл. 1912, полностью 1918).

Так, к обращению в старца Федора Кузмича императора Александра I толкает его реакция на прогон человека сквозь строй, причем он прямо ассоциирует ее с амбивалентным отношением к браку и половому акту: «Еще ужаснее <…> с женою <…> Nous étions censés [мы предполагали] проживать нашу новую lune de miel <медовый месяц! — А. Ж.>, а это был ад в приличных формах <…> убийство красавицы, злой Настасьи <…> вызвало во мне похоть. И я не спал всю ночь <…> мысли об убитой чувственной красавице Настасье и об рассекаемых шпицрутенами телах солдат сливались в одно раздражающее чувство…»

Многие детали совпадают с «После бала»: герой наблюдает прогон сквозь строй впервые, звучат барабан и флейта, выделена спина жертвы и ее «безнадежные подергивания», порют за побег, герой становится «нездоров», готов «признать, что вся <…> жизнь <…> все дурно, и <…> надо <…> все бросить, уйти, исчезнуть», что он и делает, пройдя через состояние квазисмерти — «притворившись больным, умирающим» и подменив свой «труп» телом запоротого солдата. Позднее, уже в качестве старца, он приходит к выводу, что «в этом одном, в приближении к смерти, разумное желание человека <…> освобождение от страстей и соблазнов того духовного начала, которое живет в каждом человеке», а также «что целомудрие лучше брака».

420

Посредствующим звеном между архаическими обрядами и нравами XIX в. можно считать право первой ночи, упоминаемое Проппом и хорошо известное еще первым зрителям «Женитьбы Фигаро». Кстати, производя истязание не собственноручно, а через солдат, полковник и сам годится в ‘пассивные женихи’.

Интересно сравнить заострение критики истеблишмента в «После бала» посредством инцестуального мотива с изображением клана Курагиных в «Войне и мире», который сочетает фамильную общность, признаки инцеста (Элен и Анатоль) и аморализм высшей бюрократии. Варенька представляет собой как бы транспозицию в эту семью Наташи Ростовой, отражая растущий мизантропизм Толстого. Ср., кстати, объективное потворство старого графа Ростова развращению Наташи Анатолем.

421

Оно, кстати, естественнее соотносится с непосредственным психологическим содержанием рассказа.

422

Подобное замещение практиковалось уже в обрядах и сказках (вместо посвящаемого члена племени ритуальному умерщвлению могли подвергаться пленные-рабы, см.: Пропп 1946: 79), не говоря о развитой литературе.

423

Само отождествление героя с жертвой экзекуции дано впрямую в «Посмертных записках…» (ср. примеч. 48), где оно кристаллизовано в мотиве подмены трупа («Человек этот был я <…> мой двойник <…> известный <…> по <…> сходству со мною. Его шутя называли Александром II»). Дополнительный эффект состоит в том, что герой-рассказчик одновременно воплощает в себе и полковничье-императорскую фигуру: «Я, столько раз разрешавший это наказание <…> Очевидно, меня узнали <…> Главное чувство мое было то, что мне надо было сочувствовать тому, что делалось над этим двойником моим. Если не сочувствовать, то признавать, что делается то, что должно, — и я чувствовал, что я не мог», — совершенно в стиле размышлений в «После бала» о том, «что знал» полковник.

424

Структурным проявлением этой пассивности является композиционная открытость рассказа, предвосхищающая поэтику новеллы типа хемингуэевской, где кульминацией служит эмоциональный шок героя, а развязка сводится к его ‘уходу из этого города’ (рассказ «Убийцы»).

425

Ср. примеч. 39. В том же направлении может работать и распространение на героиню принципа отвержения мнимых невест (см. выше).

426

Этот элемент был присущ как древнему обряду укрощения, так и обрядам инициации, прямым наследником которых, собственно, и является телесное наказание военнослужащих.

427

Иванов, Топоров 1974: 88–90. Ср. выше о победе героя-рассказчика над полковником в сфере повествования.

428

Битье парнями девушек (и наоборот) сопровождается словесными формулами, акцентирующими мотивы здоровья и плодородия и употребляемыми также «в свадебном обряде <…> в той его части, когда ведутся приготовления к венчанию (resp. к первой брачной ночи) <…> иногда добавляя „Нехай тебе Бог благословить!“ <…> обращает на себя внимание устойчивость языческого смысла обряда и архаичность этого смысла <…> в редких случаях наблюдается его утрата под влиянием христианских евангельских представлений…» (см.: Толстой 1982: 63, 67).

429

Прояснение в «Посмертных записках…» (см. примеч. 48 и 52) некоторых архетипических основ комплекса, выраженного в «После бала», простирается до введения таких классических фрейдистских мотивов, как трудные отношения героя с матерью (и еще одной материнской фигурой) и гомосексуальные элементы в его характере: «У меня не было <…> чувства любви к матери <…> Я <…> чувствовал холодность и равнодушие к себе»; «Главн[ая] нян[я] <…> прямоносая женщина, с величественным видом [ср. Вареньку] <…> ко мне относилась <…> раболепно и вместе с тем строго. То она была царицей <…> то вдруг делалась притворяющейся девчонкой»; «Костя [младший брат] в одной рубашке перелез ко мне и начал какую-то веселую игру, состоящую в том, чтобы шлепать друг друга по голому телу», и с ужасом прерываемую воспитателем; «Я если любил в последнее время кого из мужчин, то любил [Аракчеева]», того самого, убийство любовницы которого, Настасьи, связывается у Александра с похотью и наказанием шпицрутенами.