Поэтика за чайным столом и другие разборы

362

О «героической исключительности» Фабрицио даже на поле Ватерлоо см.: Скафтымов 1972б: 171.

363

«…те, с кем ты ездил по позиции, не только не содействуют общему ходу дел, но мешают ему. Они заняты только своими маленькими интересами. — В такую минуту? <…> — Для них это только такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить лишний крестик или ленточку» (III, 2, XXV).

364

И это при том, что Толстой отнюдь не чурается арифметики: в рассмотренных (и пропущенных нами) главах о Бородине встречается не менее сотни числительных, написанных цифрами и прописью и относящихся к датам сражений, их продолжительности, времени суток, к абсолютным и относительным размерам задействованных войск и числу убитых с обеих сторон и даже к понятиям математики бесконечно малых величин, — но не к бухгалтерской стороне одного дня участника событий.

365

Именно так, в виде обобщенной идейной констатации, а не как заслуживающий внимания особый слой повествования отражена она и в известной мне литературе о ПО.

366

Крушение идеалов Фабрицио в ходе разгрома наполеоновской армии при Ватерлоо служит предвестием той общей исторической безнадежности, которой окрашена вся ПО; этому хорошо соответствует абсурдная фрагментарность изображения битвы глазами Фабрицио (см. Wood 1964: 168–169).

367

Непосредственное участие Стендаля в боях было скорее скромным, зато он «хорошо изучил тылы, кулисы, задворки сражения, военный и батальный быт, знакомый только специалистам и до того времени не привлекавший к себе внимания» [Реизов 1970: 198–200].

368

Это характерное предвестие будущих партизанских действий Денисова — самостоятельного нападения на французский транспорт вопреки приказам двух генералов присоединиться к ним (IV, 3, III, VIII).

369

Не магией ли этой переклички с Толстым объясняется подмена каштана дубом (oak-tree) в рассуждениях о любви Фабрицио и его автора к магии предвестий в Wood 1964: 172; между тем как в ПО — несомненный каштан (см.: Стендаль 1948: 44; Stendhal 2007: 36).

370

См.: Шкловский 1928: 102. В свете учебы у Стендаля рассматриваются ранние рассказы Толстого и в Эйхенбаум 1987: 97–99, где, как и в ВМ, военная жизнь описывается с точки зрения новичков — волонтера, юнкера, разжалованного и т. п. [Эйхенбаум 1987: 98–99]. Есть приземленные коммерческие мотивы и в «Казаках» (1863), в частности обирание трупа убитого чеченца и дележ этой добычи казаками; дарение, угон и покупка-продажа лошадей, лошадей; финансовые расчеты между русскими военными и казацким населением (включая отношения Оленина и Белецкого с местными девушками) и ряд других.

371

Впервые: Жолковский А. К. Блуждающие сны: Из истории русского модернизма. М.: Советский писатель, 1992. С. 109–129.

372

«После бала» обычно ставится в связь с толстовским памфлетом «Николай Палкин», рассказом «За что?» и т. п.

373

Ср. одно из черновых заглавий: «рассказ о бале и сквозь строй». Образцы традиционного анализа рассказа см.: Жданов 1971; Тростников 1965.

374

См. о ней: Щеглов 1970.

375

«Вся жизнь переменилась от одной ночи или скорее утра».

376

Как показал В. Одинцов [Одинцов 1969], сцена экзекуции (а) дана более прямо и как бы крупным планом — без возвращений к композиционному обрамлению (рассказу престарелого героя о его юности в назидание теперешней молодежи); (б) представлена как однократное действие, развертывающееся перед наблюдателем (в отличие от типовых зарисовок бала в несовершенном виде со значением многократности); и (в) написана более энергичным, «глагольным» стилем.

377

О варьировании этой схемы в рассказе Зощенко «Дама с цветами» и главе из «Крутого маршрута» Е. Гинзбург («Рай под микроскопом») см. в другой статье наст. издания (с. 369–385); ср. также примеч. 53 о новаторском характере открытой композиции «После бала».

378

«Не было <…> в нашем университете никаких кружков, никаких теорий».

379

Он появляется уже в «Детстве» (1852; глава 21 «До мазурки»), где отсутствие у Николеньки порядочных лайковых перчаток и публичное осмеяние бабушкой его старой рваной перчатки кончаются его сближением с Сонечкой, в которую он влюблен, и с обществом в гостиной, в которое он так хочет войти. В последующих главах, «Мазурка» и «После мазурки» (!), тема перчаток продолжается, а также фигурируют мотивы угадывания качества партнера, любовного ослепления и увоза героини с бала (существенные для «После бала»).

Еще большее сходство с «После бала» обнаруживает неоконченный рассказ «Святочная ночь» (1853; отмечено в Жданов 1971: 100), где молодой герой также влюблен в красавицу на балу, танцует с ней, как во сне, мазурку и оставляет себе аналогичный сувенир: «Делая одну из фигур, она дала ему свой букет. Сережа вырвал из него веточку и спрятал в перчатку <…> Он остановился на лестнице, вынул оторванную ветку из-за перчатки и <…> прижал ее к губам». Центральное место в рассказе занимает мотив вхождения в светское общество взрослых.

380

Работая над рассказом, Толстой то опускал, то восстанавливал эпитет «величественная». Интересно, что Жданов, отмечая роль этого слова в сближении двух образов, полагает, что «портрет Вареньки дан однопланово, без теней» [Жданов 1971: 101].

381

Это, конечно, одна из толстовских семей (типа Ростовых, Болконских, Курагиных), объединенных физическими и психологическими сходствами; Толстой даже думал назвать рассказ «Дочь и отец» или «Отец и дочь». Танец отца с дочерью может читаться как ироническая переработка пары Наташа / старый граф Ростов; ср. Наташино возбуждение в сцене, когда граф танцует Данилу Купора с Марьей Дмитриевной, а также ее пляску с дядюшкой в Отрадном.

382

Ср. то же в «Святочной ночи»: «Вызванное в его юной душе <…> чувство любви не могло остановиться на одном предмете, оно разливалось на всех и все. Все казались ему такими добрыми, любящими и достойными любви» (см.: Жданов 1971: 100). Ср. феномен «опьяненного сознания», о котором пишет Р. Гастафсон, в частности сопоставляя «После бала» с чувствами Наташи на ее первом балу и Николая Ростова на смотре войск императором Александром [Gustafson 1986: 362]. Особенно интересную параллель к «После бала» образует начало «Отца Сергия» (1898, опубл. 1912), где влюбленность в невесту вырастает из сознательного желания через нее сделаться «своим» в высшем кругу и параллельна его влюбленности в ‘отцовскую фигуру’ императора Николая I.

383

Ср. в «Отце Сергии»: «Он был особенно влюблен в этот день и не испытывал ни малейшей чувственности к невесте, напротив, с умилением смотрел на нее как на нечто недосягаемое».