Поэтика за чайным столом и другие разборы

Некрасов: Что ты жадно глядишь на дорогу В стороне от веселых подруг? Знать, забило сердечко тревогу — Все лицо твое вспыхнуло вдруг. И зачем ты бежишь торопливо За промчавшейся тройкой вослед?.. («Тройка»); Что тебе эта скорбь вопиющая, Что тебе этот бедный народ? <…> И к чему?.. Щелкоперов забавою Ты народное благо зовешь <…> Назови мне такую обитель, Я такого угла не видал, Где бы сеятель твой и хранитель, Где бы русский мужик не стонал? <…> Выдь на Волгу: чей стон раздается Над великою русской рекой? <…> Где народ, там и стон… Эх, сердечный! Что же значит твой стон бесконечный? Ты проснешься ль, исполненный сил, Иль, судеб повинуясь закону, Все, что мог, ты уже совершил, — Создал песню, подобную стону, И духовно навеки почил?.. («Размышления у парадного подъезда»); Неужели молчать славянину, Неужели жалеть кулака, Как Бернарди затянет «Лучину», Как пойдет Петипа трепака?.. Нет! где дело идет о народе… («Балет»);

Фет: Почему, как сидишь озаренной, Над работой пробор наклоня, Мне сдается, что круг благовонный Все к тебе приближает меня? Почему светлой речи значенья Я с таким затрудненьем ищу? Почему и простые реченья Словно томную тайну шепчу? Почему как горячее жало Чуть заметно впивается в грудь? Почему мне так воздуху мало, Что хотел бы глубоко вздохнуть? («Почему?»);

Блок: Неужели и страстная дума, Бесконечно земная волна, Затерявшись средь здешнего шума, Не исчерпает жизни до дна? Неужели в холодные сферы С неразгаданной тайной земли Отошли и печали без меры, И любовные сны отошли? («Вечереющий день, догорая…»); Что ж, пора приниматься за дело, За старинное дело свое. Неужели и жизнь отшумела, Отшумела, как платье твое? («Превратила все в шутку сначала…»); Иль опять это — стан половецкий И татарская буйная крепь? Не пожаром ли фески турецкой Забуянила дикая степь? («Новая Америка»);

Анненский: Уж не ты ль и колдуешь, жемчужный, Ты, кому остальные ненужны, Их не твой ли развел и ущерб, На горелом пятне желтосерп, Ты, скиталец небес праздносумый, С иронической думой?.. («Месяц»).

Разрабатывалась в этом размере и тема «я/лицо/маска/смерть», ср.:

Некрасов: От работы и черной и трудной Отцветешь, не успевши расцвесть <…> И в лице твоем, полном движенья, Полном жизни, — появится вдруг Выраженье тупого терпенья И бессмысленный, вечный испуг. И схоронят в сырую могилу, Как пройдешь ты тяжелый свой путь («Тройка»);

Брюсов: Я не знаю других обязательств, Кроме девственной веры в себя. Этой истине нет доказательств, Эту тайну я понял, любя. Бесконечны пути совершенства, О, храни каждый миг бытия! В этом мире одно есть блаженство — Сознавать, что ты выше себя <…> Хорошо, уносясь в безбрежность, За собою видеть себя («Обязательства»); Но боюсь, что в соленом просторе — Только сон, только сон бытия! Я хочу и по смерти и в море Сознавать свое вольное «я»! («К самому себе»);

Белый: Я забыл. Я бежал. Я на воле <…> Одинокое, бедное поле <…> Не страшна ни печаль, ни тоска мне <…> Восхожу в непогоде недоброй Я лицом, просиявшим как день <…> Пусть в колючих, бичующих прутьях Изодрались одежды мои… («В полях», «Я забыл. Я бежал. Я на воле…»); Облечен в лошадиную кожу, Песью челюсть воздев на чело, Ликованьем окрестность встревожу, — Как прошло: всё прошло — отошло <…> В хмурый сумрак оскалены зубы Величавой короны моей («Полевой пророк»);

Блок: Все гляжусь в мое зеркало сонное… <…> Вон лицо мое — злое, влюбленное! Ах, как мне надоело оно! <…> Запевания низкого голоса, Снежно-белые руки мои, Мои тонкие рыжие волосы, — Как давно они стали ничьи! («Петербургские сумерки снежные…»); Ты стоишь под метелицей дикой, Роковая, родная страна <…> Твоего мне не видно лица. Только ль страшный простор пред очами, Непонятная ширь без конца? <…> Там прикинешься ты богомольной, Там старушкой прикинешься ты <…> Нет, не старческий лик и не постный Под московским платочком цветным! <…> На пустынном просторе, на диком Ты все та, что была, и не та, Новым ты обернулась мне ликом, И другая волнует мечта… («Новая Америка»).

Естественно связывающиеся с этим комплексом мотивы ностальгии по ушедшей молодости также налицо в АнЗжм (примеров не привожу).

Любопытным свидетельством устойчивости кластера, созданного в ПЗ (если не его прямого влияния), представляются два стихотворения позднего Заболоцкого:

Облетают последние маки <…> И природа в болезненном мраке Не похожа сама на себя. По пустынной и голой аллее Шелестя облетевшей листвой, Отчего ты, себя не жалея, С непокрытой бредешь головой? <…> Ну, а что же с тобой приключилось, Что с душой приключилось твоей? Как посмел ты красавицу эту, Драгоценную душу твою, Отпустить, чтоб скиталась по свету, Чтоб погибла в далеком краю? <…> Нет на свете печальней измены, Чем измена себе самому («Облетают последние маки…», 1952); Разве ты объяснишь мне — откуда Эти странные образы дум? <…> Мысль, возникшая в муках творенья, Разорвет мою грудь пополам <…> Мотылек у свечи умирает, Чтобы вечно пылала свеча! («Разве ты объяснишь мне — откуда…», 1957).

О семантике анапестов Ходасевича см. специальную работу: Федотов 2010.

201

В корпусе стихотворений, написанных АнЗжм, 5-строчные строфы, в частности AbAAb, — редкость. Среди них «Пчелы» Фета (1854; есть сходства с ПЗ): Пропаду от тоски я и лени, Одинокая жизнь не мила, Сердце ноет, слабеют колени, В каждый гвоздик душистой сирени, Распевая, вползает пчела… и далее: Дай хоть выйду я в чистое поле Иль совсем потеряюсь в лесу…; и «Пляски осенние» Блока (1905; 5-строчная строфа только первая, сходства с ПЗ тоже есть): Волновать меня снова и снова — В этом тайная воля твоя, Радость ждет сокровенного слова, И уж ткань золотая готова, Чтоб душа засмеялась моя и далее: С нами, к нам — легкокрылая младость <…> И откуда плывет Тишина?

У Анненского есть АнЗмм со строфой ababa в конце «Тринадцати строк» (опубл. 1910; после двух обычных строф abab): Я люблю только ночь и цветы В хрустале, где дробятся огни, Потому что утехой мечты В хрустале умирают они… Потому что — цветы это ты (с ПЗ ср. строки: Так неволя тогда мне тяжка, Так я помню, что был молодым).

У самого Ходасевича АнЗжм встречается, помимо ПЗ, всего трижды; это: «Кольца» (1907; с мотивом молчания), «Авиатору» (1914; с разговорным вопросом: Что тебе до заоблачной ясности?) и «Бедные рифмы» (1926; с мотивом так: И ни разу по пледу и миру Кулаком не ударить вот так, — О, в таком непреложном законе, В заповедном смиренье таком…). А в двух стихотворениях применены четверостишия AbbA: «На грибном рынке» (1917) и «Сквозь уютное солнце апреля…» (1937).

202

Это целая тема, принципиально роднящая позднего Ходасевича с Толстым и требующая серьезной разработки.

203

Ср. мотив «дикого» в двух стихотворениях, тематически перекликающихся с ПЗ (и его подтекстами), — в «Балладе» (1921): О, косная, нищая скудость Безвыходной жизни моей! Кому мне поведать, как жалко Себя и всех этих вещей? <…> Бессвязные, страстные речи! Нельзя в них понять ничего, Но звуки правдивее смысла И слово сильнее всего <…> Я сам над собой вырастаю <…> И вижу большими глазами — Глазами, быть может, змеи, — Как пению дикому внемлют Несчастные вещи мои; и в «Петербурге» (1926): Один лишь я полуживым соблазном Средь озабоченных ходил <…> И каждый стих гоня сквозь прозу, Вывихивая каждую строку, Привил-таки классическую розу К советскому дичку. (Кстати, слова о прогоне стиха сквозь прозу соблазнительно истолковать и в смысле программной опоры на прозаические тексты типа СИИ.)