Шерлок Холмс и рождение современности

Вот это обстоятельство и ввело меня в заблуждение. Я почему-то с самого начала был уверен, что в оригинале написано «to an antiquary», а в русском переводе, как и в фильме, «для любителей древностей». Именно такой вариант, как мне казалось, является единственно правильным, исходя из психологического и социального контекста начальных глав «Собаки Баскервилей»: доктор Мортимер, аматёр краеведения и полупрофессионал антропологии, археолог-самоучка, есть именно «любитель древностей», «антикварий». А к концу XIX века, с появлением профессиональной историографии и зарождением научной археологии, такие фигуры выглядели архаичными — и просто смешными, каким, собственно, и выведен наивный провинциальный любитель древностей, почти фрик, которого от скуки пригрел сэр Чарльз Баскервиль. Собственно, и злодей Стэплтон оттого остается до поры до времени вне подозрений, что он такой же чокнутый любитель местной — только не истории, а флоры и фауны. На этом фоне — если добавить совсем спятившего бескорыстного сутягу Френкленда и неубедительную греховодницу Лору Лайонс — и развивается причудливая история про огромную собаку. Перед нами символы ушедшей провинциальной Англии, «старой доброй» уже в те викторианские времена, которые мы, в свою очередь, считаем «старыми добрыми».

«Антикварии» — в отличие от позднеромантических собирателей «народных сказок» — нелепая архаика для человека последней трети XIX века; впрочем, и для первой трети столетия они были объектами насмешек. Вышедшую несколько лет назад книгу «Наперекор времени» [2] ее автор, Энгус Вайн, открывает отрывком из «Пиквикского клуба», где в роли любителя древностей, нелепого антиквария выступает сам мистер Сэмюел Пиквик. Как мы помним, во время одной из прогулок по прекрасной английской провинции Пиквик обнаруживает некий камень, где нацарапано следующее:

Наш неутомимый любитель древностей и естествоиспытатель, автор знаменитой научной лекции «Размышления об истоках Хэмстедских прудов с присовокуплением некоторых наблюдений по вопросу о Теории Колюшки» приходит к выводу, что перед ним важнейший памятник английской старины. Купив камень у местного пьянчуги, он тут же возвращается в Лондон, чтобы там объявить о столь ценной археологической находке. На заседании Пиквикского клуба читается доклад, а рисунок, изображающий достопамятную надпись на камне, передается в Королевское антикварное общество (так в переводе Кривцовой и Ланна выглядит Королевское общество антиквариев); за этим следуют бурные события, связанные со спорами по поводу расшифровки загадочной шифрограммы. В сердце пиквикистов, в самом Клубе завелась измена: некий мистер Блоттон, давний недоброжелатель Пиквика, съездил в Кобем, где был обнаружен исторический камень, и установил, что автором надписи является тот самый человек, у которого куплен сей предмет гордости антиквариев, что зовут этого человека Билл Стампе и что нацарапано там следующее: «Бил Стампе. Его рука» (вторая «л» в имени шутника, а также странное расположение букв есть следствие неискушенности оного жителя Кобема в орфографии). Опустим последующие происшествия, включающие изгнание мистера Блоттона из Пиквикского клуба и утешительный подарок мистеру Пиквику, очки в золотой оправе, в которых тот был увековечен на парадном портрете, что украшает зал заседания этой уважаемой институции, до сих пор функционирующей в литературной Валгалле.

Как отмечает Энгус Вайн, история насмешек и издевательств над антиквариями вовсе не начинается со времени упадка этого благородного рода деятельности. Над любителями древностей смеялись чуть ли не с самого начала «антикварианизма» раннего Нового времени; например, Джон Эрл в вышедшем в 1628 году сборнике характерных скетчей «Микрокосмография» дает такое определение: «Тот, кто имеет ненатуральную приверженность к обожанию старины, ко всему сморщенному, кто (как Голландцы свои Сыры) любит вещи тем сильнее, чем больше они покрыты плесенью и изъедены червями». Автор книги «Наперекор времени» хотя и не одобряет эти нападки, но странным образом оказывается подвержен иронии: в начале главы, посвященной знаменитому первому антикварию Джону Леланду, он, рассказывая о душевной болезни, которая омрачила последние годы жизни этого удивительного человека, пишет: «Как и многие антикварианские затеи, леландовская не имела счастливого конца». Действительно, Джон Леланд, которому в 1533 году король Генрих VIII поручил собирать и сортировать монастырские библиотеки по всей стране, в 1547 году сошел с ума и через пять лет умер. Что же до антикварианского проекта Леланда, то он, в отличие от частной жизни антиквария, вовсе не имел «несчастного конца»; многие книги и рукописи, оказавшиеся бесхозными после уничтожения монастырей во время предпринятой Генрихом VIII Реформации, были спасены и переданы в королевское хранилище. Конечно, Джону Леланду, в молодости католическому священнику и папскому бенефициарию, было тяжело участвовать в разгроме Католической церкви в Англии, но такова судьба всех деятелей Реформации — ведь сам Лютер был когда-то монахом.

«Наперекор времени» — далеко не первая (и уж точно не самая лучшая) книга о британских антиквариях. «Любителям древностей», энтузиастам, чудакам, которые несли (на взгляд современных ученых) невесть что о прошлом своего острова и всего мира, посвящены десятки работ, однако тема явно не исчерпана. И в этом смысле книга Энгуса Вайна очень важна. Он прослеживает историю антикварианизма от Леланда до Томаса Брауна, «Погребальная урна» которого, по мнению Вайна, завершает теоретический (и, пожалуй, эмоциональный, психологический) порыв ранних антиквариев. Собственно, их невысказанный девиз и есть название его книги; речь идет о попытках бросить вызов всемогущему времени, отменить его действие, воскресить прошлое, а если не удастся, то реконструировать его. За всем этим чудится — по крайней мере, в описании Энгуса Вайна (именно «описании», на теоретические объяснения автор чрезвычайно скуп) — какой-то невероятный энтузиазм, сродни поэтическому воображению и вдохновению. Неудивительно, что в этой книге в качестве образцов «антикварийного изучения прошлого» рассматриваются и две поэмы: «Королева Фей» Эдмунда Спенсера и «Полиольбион» Майкла Дрейтона. Как только гармоничный порыв воскресить прошлое разлагается на попытки рационально и методически его, прошлое, откопать и описать — с одной стороны, а с другой — меланхолично оплакать тщету человеческой жизни (и памяти о ней), именно здесь, как считает Вайн, кончается антикварианизм раннего Нового времени. Оттого последняя фигура в перечне британских любителей древностей, выведенных в книге «Наперекор времени», — Томас Браун, знаменитый барочный автор XVII века, который воплотил в себе обе новые тенденции. Браун подробно, протоархеологически описывает древнеримские погребальные урны, найденные недалеко от Уолсингэма, — но он же и воспевает забвение. Автор «Погребальной урны» уверен: материальные остатки былого величия (римского, древнеегипетского, любого иного) могут сохраниться, но, увы, они ничего не поведают нам. Здесь кончается археология и начинается поэзия. «И вечности жерлом пожрется…»

«Наперекор времени» заставляет вспомнить «Кольца Сатурна» Винфрида Георга Максимилиана Зебальда. На первых же страницах там можно прочесть рассказ о том, как автор оказывается в больнице Нориджа. Лежа на госпитальной койке, он вспоминает прочитанную им когда-то странную историю, что, мол, череп Томаса Брауна был выставлен на всеобщее обозрение в небольшом музее того самого лечебного заведения, где сейчас находится рассказчик. Расспросы персонала ни к чему не приводят — никакого музея при больнице не существует, не говоря уже о том, что никто — ни врачи, ни медсестры — никогда не слышал даже этого имени. Казалось, автор «Погребальной урны» должен торжествовать: все, абсолютно все погружается в забвение. Однако чуть позже дело приобретает совершенно иной оборот: выясняется, что Зебальд действовал как заправский антикварий из исследования Вайна — источником ему послужила устаревшая книга, напечатанная в начале XX века. Справки, наведенные им по выходе из госпиталя, свидетельствуют: в XIX веке могилу Брауна действительно раскопали и его череп с локоном волос действительно выставили — для вящего просвещения и удовлетворения любопытства местных жителей — в музее нориджской больницы. А вот позже, в двадцатых годах прошлого столетия, музей закрыли, а останки любителя древнеримских погребений вторично похоронили на кладбище. Загадка разгадана? Исторический научный позитивизм торжествует? Вряд ли. Ведь, как сказал поэт, «никто не помнит ничего». Значит, Томас Браун прав, дважды, трижды прав.