Шерлок Холмс и рождение современности

Монархи пишут друг другу послания и считают себя вершителями судеб народов, будто на дворе все еще 1815 год, Венский конгресс, Меттерних, или даже еще раньше, до Робеспьера, будто все еще Ancien Régime. Поведение возомнивших себя Навуходоносорами и наполеонами пациентов психушки, которые воображают, что повелевают санитарами. Другое дело, что эту вздорную переписку лучше не показывать публике — она же, публика, в патриотическом раже примется размахивать флагами, бряцать оружием, а тут выборы на носу. И, воленс-ноленс, придется воевать, — вздыхают министры и лидеры парламентских фракций.

Здесь главное отличие «Второго пятна» от литературного текста, который лежит в основе этого сочинения. За историей про Лукаса и леди Хоуп проглядывает другая — детективный рассказ Эдгара По «Похищенное письмо». Конан Дойль необыкновенно изящно переписал эту вещь, но вместо пастиша получился политический памфлет. Посудите сами: у Эдгара По у некой дамы из самых высоких сфер похищено важное письмо, которое может быть использовано для шантажа. Похититель — министр Д., имевший наглость прямо на глазах жертвы утащить с ее стола документ. Дама умоляет полицию найти письмо; опасность представляет даже не сам документ, а те возможности, которые открываются благодаря обладанию им. Полиция несколько раз перерывает апартаменты Д., но тщетно. Письма нет. Префект с неохотой обращается за помощью к знаменитому Огюсту Дюпену, первому детективу в истории мировой литературы. Высказав всем (неназванному рассказчику, префекту, читателю) несколько важных мнений об искусстве обыска, о логике, аналитике и психологических загадках, Дюпен требует выписать ему чек на немалую сумму, после чего передает похищенный документ полиции. Он раздобыл письмо сам, раскусив хитрость Д. Хитрость же заключалась в том, что искомый документ был оставлен на виду, в маленькой сумочке для визиток, которая висела над камином. Перерывая укромные уголки кабинета, простукивая паркет и ящики стола, полицейские не могли догадаться: то, что они ищут, находится у них перед носом. Дюпен незаметно уводит письмо у Д., подменив его другим, и возвращает его — при посредстве полиции и за немалые деньги — владелице.

Получается, что документ никто и не крал, он как лежал у нее на столе, так, в итоге, и лежит.

Конан Дойль берет этот сюжет (не фабулу) за основу, но переиначивает его самым решительным — и творческим! — образом. Главное, что позаимствовано у По, — хитроумный сыщик как бы «отменяет» совершенное преступление, похищенное письмо возвращается на место, все делают вид (а некоторые и искренне верят), что оно никуда не исчезало. Несколько часов напряженной работы «серых клеточек», два-три разговора — и дело сделано; чистая работа — волшебным образом порядок восстановлен. У того же текста Эдгара По Конан Дойль позаимствовал и шантаж с угрозой разрушить светскую репутацию в качестве мотива действий героини. Наконец, и там, и там действует «министр», только в первом случае он уносит (похищает) письмо, а во втором — приносит его домой и это письмо похищают другие. Однако главное различие в ином. Д. преследует личные цели, его история — частная, не имеющая выхода за пределы будуаров и салонов; это политика эпохи легендарных алмазных подвесок, Анны Австрийской и герцога Бэкингемского, по сути, придворная интрига XVII столетия, разыгранная в середине XIX. «Народу», обществу, посторонним здесь делать нечего — разве что в роли читателя этого рассказа. Конан Дойль переносит сюжет в демократическую эпоху, когда общественное мнение важнее любых личных отношений царствующих особ и их министров. Он — современный писатель, современнее некуда.

Конечно, «Похищенное письмо» брезжит и сквозь опереточный сюжет «Скандала в Богемии», только там перевернуты гендерные роли.

Непротестантская этика «Союза рыжих»

Лучший прозаический зачин в русской литературе звучит так: «Айза Уитни приучился курить опий». Одна из лучших финальных фраз: «Пожалуй, я действительно приношу кое-какую пользу. „L’homme c’est rien — l’oeuvre c’est tout“, как выразился Гюстав Флобер в письме к Жорж Санд». Первая — начало рассказа Артура Конан Дойля «Человек с рассеченной губой», вторая — конец его же истории «Союз рыжих». И тот и другой переведены на русский Мариной и Николаем Чуковскими. Мои слова про «лучшие в русской литературе» — вовсе не желание скандализировать литпатриота; переводы есть часть той словесности, на язык которой переводят; всем известно, что нередко переложение оказывается лучше оригинала — и что тогда? Списать его со счетов? Оставить в музее литературных курьезов? Нет, в таких случаях перед нами совершенно отдельный текст, который существует сразу в нескольких контекстах (в отличие, скажем, от написанных на своем языке — и своей культуре, и только ей как бы принадлежащий), а это всегда как минимум хорошо. А иногда даже и отлично. Не буду множить банальности, но чем была бы русская литература без великих переводов романов Дюма-старшего, Жюля Верна, Пруста (оба варианта), Диккенса (особенно прекрасен буквалистский перевод «Пиквикского клуба» Кривцовой и Ланна)? Без Готье Гумилева и Апулея Кузмина? А сегодня — без Финнегановых кусков Анри Волохонского и Роберта Вальзера Анны Глазовой? Даже думать об этом скучно.

В случае же Конан Дойля достаточно сравнить оригинальное начало «Человека с рассеченной губой» с Чуковским. «Isa Whitney, brother of the late Elias Whitney, D. D., Principal of the Theological College of St. George’s, was much addicted to opium». Исключив из описания пагубной привычки несчастного Айзы его покойного брата Элиаса Уитни, принципала теологического колледжа Святого Георгия, переводчики много способствовали стилистической четкости, логике, равномерному ходу паровой машины рассказа. Они же — тем самым — и слегка поменяли сюжет, не фабулу, а именно внутренний сюжет этого сочинения. Уже в первом абзаце и Артур Конан Дойль, и М. и Н. Чуковские сообщают, что Айза пристрастился к опиуму еще в колледже, когда интереса ради подмешал его (в оригинале — не «опий», а «лауданум») к своему табаку, — сделал он это, подражая Томасу де Куинси, незнаменитому автору знаменитой до сих пор «Исповеди англичанина, едока опия» (русские переводы названия этого сочинения разнятся от переводчика к переводчику). В русском тексте, впрочем, есть небольшая оплошность, там де Куинси назван «курильщиком опия», тогда как великий писатель потреблял наркотик в жидком виде, капая лауданум в виски (что, кстати говоря, позволило недавнему биографу несчастного опиомана добросовестно подсчитать количество потребленного тем спиртного и прийти к выводу, что Томас де Куинси был не (с)только наркоман, сколько алкоголик). Для сюжета (для английского и русского сюжетов) упоминание «Исповеди англичанина, едока опия» несет совершенно разные функции. У Конан Дойля — разительный контраст между почтенным семейством (ветхозаветные протестантские имена, брат-теолог, колледж Святого Георгия) и возмутительной книжицей отщепенца, которой зачитывается студент Айза. Это история о новом поздневикторианском поколении, пропитанном декадентством, как табак студента Уитни лауданумом. О расплате за грех вольномыслия и распущенности и повествуют первые четыре страницы «Человека с рассеченной губой». В русском же переводе старший Уитни давно умер, теологический колледж стоит бог знает где и не мешает городской обывательской драме, вполне русской: муж где-то загулял (какая разница, опиум или водка), жена бежит к соседям с просьбой вытащить его из притона. Сосед, доктор к тому же, кряхтит, скидывает домашние тапки, складывает «Известия», за которыми продремал вечер, вызывает такси и мчит в Марьину рощу вытаскивать бедолагу.