Обратный перевод

1) есть философия уничтожения, или ничтожества, которая генетически связана с фихтеански-жан-полевским периодом немецкой мысли и несет на себе ее опечаток — как бы дальний отзыв;

2) есть отвечающее такой философии «пустое» творчество. Оно творит ничего из ничего, подобно тому как Жан-Поль говорил, что поэтические нигилисты «пишут эфир эфиром по эфиру».

Этот мотив на разные лады варьируется Надеждиным: «Множить ли, делить нули на нули — они всегда остаются нулями!..* [33], — пишет он в конце «Сонмища нигилистов»; одновременно же он работает и над статьей о поэмах «Бал» Баратынского и «Граф Нулин» Пушкина, и там этот мотив — «Еще со времен Фалеса ведется философическая поговорка: из ничего ничего не бывает! — все повторяется:

«Певец Нулина <…> сотворил чисто из ничего сию поему. Но за то и оправдалась над ней во всей силе древняя аксиома Ионийской философической школы <…> что из ничего ничего не бывает <…> [34];

«Граф Нулин есть нуль, во всей мафематической полноте значения сего слова. Глубокомысленный Кант поставлял существенным характером комического то, что ожидание, им возбуждаемое, превращается в нуль. Наш Нулин не может иметь и на то претензии. Он не возбуждает никаких ожиданий, кроме чисто нулъных [35]; «Статочное ли дело налагать на поета тяжкую обязанность говорить о чем-нибудь?» [36] и т. д.

Все это: пожалуй, должно убедить в том, что, говоря о нигилизме, Надеждин вовсе не сводит таковой к «невежеству», а знает о чем гово-

рит. И тут текст «Сонмища нигилистов» прекрасно дополняется статьей

о пушкинском «Графе Нулине» — в первом называется «страшная фан-тазмагория чудовищного Нигилизма <…> со всеми гибельными его последствиями» [37]; во второй упомянуты «усердные прихожане нигилистического изящества, коим становится дурно от всякого чтожества» [38]. Если первое высказывание, скорее, подразумевает нигилизм как «философию ничтожества», то второе — «постое» творчество; одно несомненно дополняется другим и, что немаловажно, ёоспроизводит, в сущности, тот переход, который должна была совершать и мысль самого Жан-Поля, совершавшего движение картин уничтожения к поэтическим нигилистам, — только что Жан-Поль находился в одной позиции (не в столь однозначно безрассудно-«нигилистической», что Надеждин) в отношении к «философии уничтожения» и в другой — к «поэтическим нигилистам». Первую он прежде всего умел мыслить и поэтически воспроизводить, отшатываясь перед последовательностью фихтеанства, вторых же не принимал точно так же, как и русский критик, которому, по логике его мысли, русская литература при здравствовавшем Пушкине представлялась — «вдовствующей» [40].

Тем самым в раннем творчестве Н. И. Надеждина, критика и фило-софа-эстетика, не лишенного своих заслуг, мы впервые встречаемся на русской почве с донесшимся сюда и карикатурно вывернутым наизнанку отголоском немецких дискуссий о нигилизме. К чести Надеждина необходимо сказать, что «нигилизм» не был для него чем-то вовсе неопределенным — нет! известная логика становления и разворачивания этого слова была схвачена и передана им; «нигилизм» вовсе не значил простецким образом «невежества». Зато, вместе с первым осмыслением этого слова, русская критика потерпела одно из незамеченных ею нравственных поражений, «плодами» которых продолжала долгие десятилетия слишком уверенно пользоваться.

Не имея возможности прибавить сейчас к числу зафиксированных ранее" [41] примеров употребления слова «нигилизм» в России каких-либо новых, ограничусь сейчас краткими замечаниями о двух из числа известных.

В. Г. Белинский, рецензируя в 1836 году книгу «Провинциальные бредни и записки Дормедона Васильевича Прутикова» престарелого литератора А. М. Полторацкого, дал волю своему критическому темпераменту, заодно же выдал нам свое незнание некоторых вещей. Замечание автора в его предисловии о том, что в его книге «нет ничего трансцендентального, индивидуального, объективного», т. е. всего этого набора как бы синонимов непонятного, Белинский парировал только так: «<…> в его “Записках" <…> абсолютный нигилизм с достаточной примесью безвкусия, тривиальности и безграмотности* [42]. «Абсолютный нигилизм» здесь ровным счетом ничего не значит и выступает как бранное слово, и только. От более исконного «нигилизма» сохранилась только «пустота». Вполне допустимо, что такое пользование словом — такой же результат неверного прочтения надеждинского «Сонмища нигилистов», что, с иной стороны, и чтение Чернышевского. Это вполне пустяковое словоупотребление обязано, однако, своим появлением неписаному правилу русской критики — критик всегда прав.

То же качество проявляет на несколько более высоком уровне и

Н. А. Добролюбов в своей рецензии книги В. Берви «Физиологическо-психологический сравнительный взгляд на начало и конец жизни», изданной в Казани в 1858 в качестве части Ученых записок и отдельным оттиском. Книга эта (что тотчас же рассмотрел и Добролюбов) принадлежала перу естествоиспытателя старой школы; «<…> каждая страница, — писал критик, — доказывает, что он изучал естественные науки когда-то давным-давно, в отдаленные времена, когда [Готтхильф Генрих] Шуберт и Эшенмейер царили в области антропологии <…>» [43]. Действительно, В. Берви — представитель старой натурфилософии (ср.: «<…> мир есть утроба, в которой развивается дух для другого мира» [44]"; «Вселенная не есть машина, движущаяся по законам рычага или винта: она есть одушевленное целое и движущие силы суть исходящий дух Божий над водами. Ки. Бытия, кн. 1 гл. 1 ст. 2# [45]). Как натурфилософ, Берви «отставал» от науки не более, чем последние из немецких натурфилософов, перешагнувших во вторую половину века, такие, как Карл Густав Карус и другие, менее известные. Как таковой, Берви заслуживал лишь внимательного рассмотрения, но не погромной самодовольной критики, которая вся строится на такой захваченноети идеей прогресса, что органически не переносит ничего «отстающего». Между тем, как представитель своей школы, Берви проявляет большие знания, четкую определенность позиции и вполне оригинально встраивается в историю слова «нигилизм». В естествознании и философии Берви различает спиритуалистов (§ 9), материалистов (§ 8) и нигилистов (§ 7), причем в двух последних случаях его терминология соответствует поэтологической номенклатуре Жан-Поля. Материалисты «принимают только то за истинно существующее бытие, что доступно нашим чувствам. Материализм допускает существование лишь одной материи и отрицает существование духовного мира. Материалист не в силах подняться до идеи духовного» [46]. Нигилистами же Берви именует последователей Фихте, и если принять во внимание, что сам он стоит на докритической позиции, близкой жан-полевской, то совпадение с Жан-Полем кажется отнюдь не случайным — это люди одного времени. «Явление в виде изображения без являющегося реального бытия невозможно»; «Явление без бытия не имеет смысла», [47] и ему не остается ничего иного, кроме как, подобно Жан-Полю, удивляться неразумию Фихте, — в восприятии Добролюбова это означало, что Берви «в философии остановился на Фихте, которого, впрочем не понимает <…>» [48], — точно надо было сказать «не принимает». «Как это ничто может убедиться в бытии своего ничто и другого ничто, называемого нами миром, неудобопонятно, — удивляется Берви. — Эта фантасмагория лишена всех доказательств <…> Непосредственное непреодолимое чувство нас убеждает в реальном бытии нашей души и заставляет нас быть убежденными в существовании чего-то внешнего на нашу душу воздействующего <…> так что мы вольны отрицать существование мира, но не можем истребить чувства, произведенные оными <оным?> в нас <…> Всякое чувство, которое нам навязывается против нашей воли, ограничивает деятельность нашей души и дает ей особое направление; это насильственное ограничивание не может быть произведено отрицательным бытием. Позволю себе думать, что эти Nihilist’bi, будучи укушены собакою в ногу или порезавши себе палец, не примут боль от этого происходящую за призрак, а станут прибегать к вещественным средствам, чтобы избавиться от боли.