Обратный перевод

Вообще говоря, Ник. Полевой в этой журнальной полемике держится — в отличие от Надеждина — благородно и выглядит симпатично. Его статья «Литтературныя опасения кое за что», явившаяся скорым ответом на «Литтературныя опасения» Надеждина и опубликованная в последней декабрьской книжке «Московского телеграфа* за 1828 год с внешней стороны пародирует надеждинскую статью (издатель продолжает беседовать с надеждинским Тленским), по существу же она представляет

в высшей степени серьезный обзор деятельности М. Т. Каченовского как издателя «Вестника Европы» за 21 год: антиидеалистический, антиро-мантический запал журнала и тривиально-низкие журналистские приемы — все это в крайне невыгодном свете выставляет и Н. И. Надеждина как примкнувшего к Каченовскому безмерно тщеславного журналиста. В частности, уже в 1817 г. «Вестник Европы» писал: «Философическия сочинения Канта, Шеллинга, и их последователей, по естественному порядку вещей, должны быть на нашем языке непонятными, или казаться странными уродами» [24], — надеждинское «Сонмище нигилистов» есть стилистическая вариация на эту самую заданную тему. А что касается яйобы «водочных» импульсов романтических настроений, то Полевой приводит такой пример: «В 1825 году, когда явился Телеграф, Издатель Вестника Европы не постыдился вместить в свой журнал, что Телеграф построен над кабаком, и что Издатель Телеграфа литтератор водочного завода Москвы белокаменной. Все это от того, что Издатель Телеграфа имеет в Москве водочный завод» [25].

Не ясно ли, что вместе с первыми литературно-критическими статьями Надеждина мы одновременно касаемся и самых отвратительных низин беспринципной журналистики? Вымышленный Надеждиным романтический круг поэтов обязан совмещать в себе, по его представлениям, все взаимоисключающее — и некоторую эстетику голой натуральности, не ведающей правил и чуждой знания, — «К чести моего приятеля должен я сказать, что он есть истинный сын природы, не поврежденный школьною пылью учения. Его душа носит на себе печать оригинальной самобытности: его гений автодидактический!»; «<…> единственная воспитательница и наставница гения есть природа; <…> суровый холод наук убивает поетическое вдохновение <…> не возможно иначе проложить себе путь в святилище литтературного бессмертия, как отрешившись от тяжких уз школярного педантизма и предавшись безусловно самозаконному влиянию самобытной свободы» [26], — и всячески выпячивающую себя тщеславную ученость.

Можно думать, что на почти полном безрыбьи русской философско-эстетической мысли Надеждин был приговорен к тому, чтобы без всяко- _; го разбора и почти без всякого толка переносить на своих «нигилистов» все этапы развития немецкой эстетической мысли от «Бури и натиска» и до школы Шеллинга, — все это Надеждин «отчуждает» в неопределенные образы-типы своих «нигилистов», совершая тем самым внутренне крайне противоречивый и основанный на чудовищной гордыне акт — как бы акт присвоения себе функции-Последнего мерила всего этого гигантского и «чужого» процесса мысли.

Есть и другая русская черта, к которой приговорены и все мы, — мы все, как читатели этих старых журналов со всеми невыносимыми их сторонами, принуждены отыскивать что-то светлое — внутри обнаружившегося уже факта литературной грязи. Так поступал уже и Н. Г. Чер-

нышевский, писавший: «Беспристрастный читатель, вероятно согласится с нами, что Надоумку нельзя считать зоилом, бросавшим грязью в знаменитых людей из одного тщеславного желания наделать шуму» [27]. Как посмотреть! Сначала надо бы выяснить, кого следует считать тут «знаменитыми» людьми — разве Тленского и Чадского? Нет, скорее Шеллинга и Жан-Поля… Но ведь и у нас нет никакой потребности в том, чтобы чернить Надеждина, о котором Н. Г. Чернышевский счел возможным написать, что «он был последователем Шеллинга», но «пошел далее Шеллинга и приблизился, силою самостоятельного мышления, к Гегелю, которого, как по всему видно, не изучал* [28] (что Гегель стоит непременно «далее» Шеллинга — из другого набора сделавшихся в ту пору аксиомами русских мыслей). Однако, и Г. Г. Шпет считает Надеждина «едва ли не единственным живым и смелым сотрудником (Надоумко) скучно-профессорского полуофициального “Вестника Европы” <…>» [29], и с этим тоже никак невозможно было бы не согласиться… Одним словом, «Сонмище нигилистов» Н. И. Надеждина — это словно выходящий из самой грязи (потому что будто бы и неоткуда больше выходить) лучик света — живой литературы, и это, наверное, так и есть: тогда тот странный момент, что автор статьи не замечает своего автопародирования, уже раздается как слабый голосок в его пользу… А нежелание понимать Пушкина, неутомимые игры с именем подвернувшегося именно тогда под руку графа Нулина, которого Надеждин незамедлительно вербует в собранную им компанию нигилистов [30], покажется тогда уже не простым следованием программе М. Т. Каченовского, а каким-то внутренним затруднением нового и свежего эстетика. Так и случилось, что когда В. Г. Белинский начал свою критическую деятельность, то он название своей первой статьи, «Литературных мечтаний», мог образовать по типу надеждинских «Литтературных опасений», и никакого впечатления одиозности с этими статьями раннего Надеждина и отдаленно не соединялось. Да и почему бы? Все дело в том, что эти ранние статьи прошли не без урока для всей русской журналистики и публицистики и дали свои плоды, показав, так сказать, с какой безмерной вольностью, при отсутствии какой-либо внутренней узды, можно расправляться со своими противниками, как не надо тут ни в чем себя ограничивать и как развязный тон есть оправдание самого себя.

Однако теперь надлежит еще вернуться к смыслу надеждинских «нигилистов», — думать, как это иногда бывает, что под «нигилистами» Надеждин разумел попросту невежд, а под «нигилизмом» — невежество [31] — недостаточно и неверно. Хотя бы уже потому, что ничего невежественного во время собрания нигилистов сказано вовсе не было: если плести ткань из вполне осмысленных и иногда глубоких, продуманных и прочувствованных кусков текста, не сопровождая их никаким комментарием, то эти куски вполне могут представиться бессмысленными на

своем месте и в свое время, но никакого невежества они не выдают, — таковое могло бы разве что проявиться при попытке самостоятельно высказаться относительно цитируемых текстов. Сами же цитируемые и разрываемые в клочки тексты, и прежде всего статья Шарля Нодье, созданы под огромным, особенно, как мы знаем, проявившимся во французской литературе впечатлением от жан-полевских видений, от его картин обезбоженного мира, от его картин уничтожения, — возникает некая философия уничтожения, безосновности всей вообще человеческой жизни, философия человека, которому некуда приложить головы своей, философия экзистенциального отчаяния, которая, вероятно, и заслуживала бы какой-то критики, но не зубоскальской и беспонятливой, какую продемонстрировал Надеяздин. Но что тут подразумевается на деле некоторая философия Ничто, это Надеждин, несмотря на скудность своих знаний, все-таки понял, в этом он отдал себе отчет:

«Наш Литтературный хаос, осеменяемый мрачною философиею ничтожества, разрожается — Нулиными]» — восклицает он ближе к концу своего «Сонмища нигилистов» [32], переходя к нравоучениям всей русской литературе и в этот же общий хаос вовлекая еще и Пушкина. Итак, «нигилизм» в разумении Надеждина ι