Профессия: театральный критик

Видимо, антисемитизм всерьез тревожит мастеров западногерман­ской сцены, — этой теме посвящена и постановка пьесы Т. Штриттмат-тера "Скототорговец еврей Леви", показанная театром из Фрайбурга. Ее действие как бы растворено в естественной игре света и тени, в тягучих и вязких ритмах тяжкого крестьянского труда и невеселого хмельного досуга. Достоинства и изъяны работы режиссера Кая Браака и художни­ка Гральфа Эдцарда Хаббена имеют один источник— избранный ими тип постановки, которая воспринимается как добросовестный физиоло­гический очерк. В спектакле бьет через край резкий, доведенный до крайности натурализм, а эпизоды, казалось бы, разработанные весьма тонко, страдают поверхностной иллюстративностью. Дело могла бы "спасти" идущая наперекор жанровому решению спектакля игра акте­ров, способная насытить поэзией рисунок действия и изнутри взорвать схематизм мысли. Этого, к сожалению, не происходит...

Эти три работы вызвали чувство уважения приверженностью опре­деленной эстетике, культурным уровнем, добротностью профессиона­лизма. В других же спектаклях, на мой взгляд, не обнаружилось и этого. Тягостное впечатление, которое они производили, возникало в первую очередь из сочетания определенной репрезентативности (они и в самом деле представляли какие-то линии театрального поиска, характерные для ФРГ) и дилетантизма, непомерных претензий и очевидной творче­ской неспособности хотя бы приблизиться к их осуществлению.

Вряд ли уместно входить во все тонкости пьесы американского драматурга Сэма Шеппарда "Любовь зла", показанной знаменитым гам­бургским Немецким театром (американские пьесы часто ставятся в ФРГ). В этом спектакле-"боевике" способные актеры, что' называется, рвали страсти в клочья, живописуя причуды любви-ненависти, роковым образом связавшей сводных брата и сестру. Демонстративное раскры­тие страсти оборачивалось демонстрацией всяческих "страстей": вот Мэй (Сюзанне Лотар) бьет Эдди в низ живота; вот Эдди (Ульрих Тукур) бьет Мэй головой о стену... Каждая сцена насилия превращается в спек­такле режиссера Ари Цингера в тщательно разработанный аттракцион, и таким образом средства окончательно подменяют собой цель. Трудно не согласиться с западногерманским критиком Георгом Хензелем, зло, но справедливо озаглавившим свою статью об этой постановке: "Инцест с провинциальной точки зрения..."

Более сложное, я бы сказал — сочувственное, отношение вызывает к себе постановка "Пентисилеи" Клейста, привезенная из Франкфурта-на-Майне. В ней подкупали трепетно-ученическое отношение к пьесе, искренность исполнителей и прежде всего непосредственность и обая­ние Эрика Ганзена — Ахилла. Обращали на себя внимание и внешние данные, темперамент исполнительницы заглавной роли Евы Шуккардт. Однако — да простят меня наши юные гости! — об их работе и о них самих хочется сказать словами Треплева из чеховской "Чайки": "...бы­вали моменты, когда они талантливо вскрикивали, талантливо умирали, но это были только моменты". Во всех же прочих эпизодах постановки Габриэлы Якоби актеры играли "грубо, безвкусно, с завываниями, с резкими жестами"... Естественно, по "Пентисилее" чрезвычайно трудно составить верное представление о принципах сценической реализации национальной классики в театрах ФРГ.

Очень странное впечатление произвела на меня да, думаю, и на многих других, если судить по реакции публики, привезенная также некогда знаменитым театром из Бохума постановка пьесы известного драматурга из ГДР Хайнера Мюллера "Германия. Смерть в Берлине". Политическая проблематика занимает весьма заметное место в немец­коязычном театре; спектакль, так или иначе продолжающий линию по­литических памфлетов Б. Брехта, очень уместен в фестивальной афише. Однако то, что показала в Москве обновленная труппа бохумского теат­ра под руководством Франка Патрика Штеккеля, воспринималось ско­рее как пародия на политический театр.

У спектакля не отнять ни энергии, ни задора. В нем, однако, не удается обнаружить ни чувства меры, ни художественного такта, ни хотя бы элементарной осмысленности. Два-три эпизода, связанные с серьезным раскрытием определенной социально-политической темы, тонули в хаотическом коллаже к месту и не к месту употребленных приемов, в инфантильной балаганности и доходящей до непристойно­сти грубой натуралистичности. Вряд ли такое могло кому-нибудь по­нравиться, кого-либо эмоционально захватить. Ссылка на отсутствие у нас привычки к подобного рода зрелищам никак не объясняет массовый "отлив" публики в антракте. Все дело, думается, в том, что работа на­ших гостей была лишена таких элементов театрального творчества, без которых сомнительно создание полноценного спектакля любого типа.

Однако, пожалуй, самым большим разочарованием "Дней" стал, на мой взгляд, заключавший их спектакль также очень известного гам­бургского Театра Талия. Посудите сами: блестящая труппа, мастерство талантливого режиссера Александера Ланга, поразительно красивые декорации (Рольф Глиттенберг) и "стильные" костюмы (Каролина Не-вен Дю Мон) — все это разом сошлось в реализации пьесы Гёте "Клави-го", обещая некое невиданное театральное пиршество! Что ж, обещание выполнено, но какой ценой?

Ланг ставит пьесу, движимый решительным неприятием "сенти­ментальной морали" Гёте, той "чистоты" человеческих отношений, той "истины" осмысленного бытия, которые так высоко ставил классик. Те­атр относится к метаниям молодых героев с нескрываемой иронией, старательно изгоняет всякий намек на искренность из их поведения. В результате, как отмечает известный немецкий критик Рольф Михаэлис (здесь и дальше привожу выдержки из его статьи, помещенной в свод­ной программе "Дней"), "в лихорадочной и изнуряющей постановке Ланга", текст которой "нашпигован галиматьей", "дрессировка и вы­муштрованность" актеров, обилие "балаганных эффектов" ведут к пре­вращению живых персонажей в "кукольные, напоминающие говорящие автоматы" фигуры. "Галопируя по пьесе Гёте", режиссер вносит в нее весьма странные и на наш взгляд мотивы: он то выстраивает между Клавиго (Михаэль Мертенс) и Карлосом (Хайкко Дойчманн) "деликат­ные отношения с легким налетом гомосексуальной эротики", то пре­вращает трогательный образ покинутой Мари (Аннетте Паульманн) в не способную "мыслить болтливую марионетку"...

В дни фестиваля я не раз вспоминал мысль, высказанную в свое вре­мя П.Марковым: "Укрепление взаимной дружбы культурным общением" должно происходить на "высоком уровне"; "горячие аплодисменты и мно­гократные вызовы не всегда могут быть мерилом подлинного успеха".

"Дни театра ФРГ в Москве" стали праздником с весьма противоре­чивым итогом, оставившим без ответа множество вопросов. Мы не уви­дели на сценических подмостках многих замечательных немецких акте­ров—почему? Мы не познакомились с постановками пьес ведущих дра­матургов ФРГ Ф. К. Кретца, Б. Штрауса, П. Хандке, М. Шперра, Т. Дорста, не говоря уже о великом Брехте, — по какой причине? Мы не увидели спектакли таких выдающихся современных режиссеров, как Петер Па-лич, Клаус Пайман, Петер Цадек, Альфред Кирхнер, Юрген Флимм и других,— в связи с каким, хотелось бы узнать, стечением обстоятельств?

Может быть, театр Западной Германии сегодня "на спаде" и "не в форме"? Но как же тогда "Три сестры" и "Гвоздики", как же программа видеотеки, которая, несомненно, была выше основной массы спектак­лей, привезенных в Москву? В культуре ФРГ преобладают вовсе не "ус-редненно-типические" постановки, но спектакли-события, вполне само­стоятельно и художественно-впечатляюще трактующие традиции на­циональной сцены. Совсем недавно я познакомился с Театром ан дер Рур из Мюльгейма, которым руководит Роберто Чулли — глубокий и ни на кого не похожий художник, со своим видением мира и представлени­ем о театральном языке. Его спектакли, без всякого сомнения, украсили бы афишу фестиваля. Почему же им не нашлось в ней места?