Классическая русская литература в свете Христовой правды

А Горький – тоже сделал свой выбор: согласился на возврат из-за границы и тем подписал себе приговор; но еще до приговора, в конце 1929 года, когда эта, так называемая Тимоша (его невестка Надежда Алексеевна Пешкова), стала любовницей Ягоды, а Максим, единственный сын, запил; прикончили его уже в 1934 году: его бросили пьяного на снег и довели до двухстороннего воспаления легких, от которого он умер; как Горький стал тыкаться в двери с зеркальными табличками и везде получал отказ.

Сколько, сколько таких, пошедших в прислужники к гонителям, как Флоренский. В 1933 году по процессу Промпартии Флоренский будет арестован и немедленно на простейшем допросе начнёт оговаривать абсолютно не прикосновенных к процессу людей, вплоть до Лузина и Чаплыгина (чему даже товарищ Сталин не поверил) – и Лузина выпустили, так как он не был связан с инженерией, и Чаплыгина выпустили. Флоренский получит льготную посадку – на шарашку, но, однако, на шарашках есть наседки и его там будет судить тройка (ОСО – особое совещание) за связь с Троцким.

Были люди, сами когда‑то стоявшие в ряду гонителей. Тот же Чичерин, дававший в 1919 году лживые заверения о том, что никаких гонений нет; и, однако же, в 1936 году он живет в Тамбове и, тронувшись в уме, бегает по квартире и быстро бормочет на французском языке – я ничего не знаю, я ничего не скажу (исповедаться не успел). Алексей Толстой, между прочим, сподобился.

Члены комиссии по охране ценностей при Лавре, организованной в 1918 году, – тот же самый граф Олсуфьев отправился в 1927 году в ссылку и в 1930 году был потоплен на барже. (Уцелел разве что Бонч-Бруевич).

Хотя час расплаты пришел не для всех, но для некоторых перстом Божиим этот час специально отмечен. Солженицын комментирует это так: “Я был склонен придать этим словам (вот о Божьем наказании, только за другие преступления, а не за те, в которых ты обвинялся) значение всеобщего жизненного закона. Однако тут запутаешься, пришлось бы признать, что наказанные еще жесточе, чем тюрьмой, расстрелянные, сожженные, - некие сверхзлодеи; а между тем, невинных-то и казнят ретивее всего. И чту тогда сказать о наших мучителях, почему не наказывает судьба их, почему они благоденствуют? Это решилось бы только тем, что смысл земного существования не в благоденствии, как мы все привыкли считать, а в развитии души. С такой точки зрения наши мучители наказаны всего страшней – они свинеют, уходят из человечества вниз. С такой точки зрения наказание постигает тех, чье развитие обещает” (Гулаг).

Перефразируя Солженицына скажем, что и растлевались в той системе те, кто поддался на приманку и не покаялся; кто упал и не воззвал ко Господу, а только это и позволило бы встать.

Дальше, говоря о лагерном растлении, Солженицын напишет так: “Не вернее ли будет сказать, что никакая система не может растлить тех, у кого есть устоявшееся ядро, а не та жалкая идеология – человек создан для счастья, выбиваемая первым ударом судьбы нашедшей.

Выходит, что замордованная воля, то есть духовная проказа, проступила на тех, кто уже и прежде, до революции, был ею заражен”.

Солженицын дальше пишет так, что очень любил цитировать Иоанн Шаховской: “Вот когда, перестав бояться угроз и не гоняясь за наградами, стал ты самым опасным типом на совиный взгляд хозяина – ибо чем тебя взять?”

Таких, которых нельзя было взять, было мало, но они были. В той же главе “Дело десяти царей” Петр Иванов пишет, что своих врагов эти большевики будут отслеживать с неимоверной зоркостью. Но существует область, где их поражает слепота; и эта область – святая христианская праведность. Поразительно, но было много случаев, когда не сажали людей. Например, не посадили старца Зосиму Егорченкова, а отпевали в центре Москвы и похоронили на Немецком кладбище, – а просто он был защищен, ангельской защитой. (Но так было не только со старцами, а и с обыкновенными мирянами). Митрополит Трифон Туркестанов, который скончался в самой Москве в 1934 году – все знали, что это князь Туркестанов, что Петя - его племянник, прошедший все лагеря и в 50-е годы, вернувшись, умер на квартире сына, пишет Иоанн Шаховской, “от истощения свободы и счастья”.

Павел Корин был всю жизнь в угрозном положении, так как женат был на Пашеньке Петровой, которую он взял прямо из Марфо-Мариинской обители; и поступала она туда еще девочкой, то есть при жизни Елизаветы Федоровны. Павел Корин писал свой “Реквием”, не надеясь никогда на то, что он когда‑нибудь будет выставлен. Но люди ему позировали по благословению того же Трифона Туркестанова: настоящие монахи, а не тайные, настоящие священники; и настоящие аристократки, не меняющие кожу и не прячущие своих фамилий.

Павел Корин писал и местоблюстителя митрополита Сергия и создал бессмертный портрет, и то же время, просто выполнял заказы. Метро Новослободская, витражи – это его работа; облицовка стен метро на выходе к Комсомольской площади, где комсомольцы на субботнике, – это тоже его работа.

“Реквием” был завершен Павлом Кориным, только никогда при его жизни не выставлялся и не должен был выставляться – он ждал своего часа.

Как писал Солженицын – если мы сохраняем то самое наше ядро, не желаем выжить или состояться любой ценой и пойдем туда, куда идут спокойные и простые, то нам придется примириться с меньшим и худшим куском.

Вот Павел Корин и примирился с меньшим и худшим куском и оставил незапятнанную совесть - и остался большим художником.

Надо сказать, что товарищ Сталин любил уважать людей, но только таких, которых он сам хотел уважать. В свое время он позвонил Нестерову Михаилу Васильевичу [248] и спросил – когда он сможет прибыть и написать его портрет. Нестеров отказался. Почему? – услышал он на другом конце простой и краткий вопрос - и дал удивительный ответ: – “мне давно уже не нравиться Ваше лицо”, и ему ничего не было.

Лекция №23 (№58).

Эмигрантская литература 1927-1939 годов.

1. Комплекс жены Лота – обернувшись назад застывают. Иван Бунин: о старом и по старому. Воспоминание или забвение? – Марина Цветаева “История одного посвящения”.

2. Розовый флёр на прошлом. Иван Шмелев: наплыв вечного детства.

3. Надрыв Владимира Набокова: загадка романа “Дар”. Стихи к России.

4. Панихидные размышления В.Ф. Ходасевича – “Некрополь”.

Комплекс жены Лота начал проступать в эмиграции с самого начала, с начала 20‑х годов. Андрей Белый по свидетельству Цветаевой (“Пленный дух”) на вялый вопрос – “какая лекция? Уже здесь?” – говорит: “Конечно, здесь”, потому что нет никакого “здесь”, кроме “там”; нет никакого “теперь”, кроме “тогда”, потому что “тогда” вечно, вечно, вечно – это и есть фетовское “теперь”.

У Фета действительно есть стихотворение “Теперь”, но там, наоборот, там наплыв будущего на настоящее и поэтому стихотворение кончается - И мы с тобой мы встретимся теперь. А здесь, наоборот – наплыв “тогда”, наплыв прошлого. Наплыв прошлого на настоящее до такой степени, что вся жизнь оказывается жизнью переживаний, жизнью в прошедшем. В этом таится страшная духовная опасность – опасность подмены, потому что жизнь в прошедшем легко оказывается жизнью выдуманной.

Характернейший пример тому – это сам Бунин. Поразительное дело - до какой степени он ничему не научился, то есть, не просто революция ничему не научила, а он вообще не извлёк никакого урока - и он не один такой. Всё карловачество в этом. В 1927 году Вениамин (Федченков) в своем духовном дневнике спросит – “неужели мы изгнаны за правду? За святость? Это было бы великим самомнением, но никто об этом не думает, ослепли”.

Действительно, в этом менталитете, в этом “разрезе” никто не думал о своей ответственности, никто не думал о своем наказании, никто не думал об уроке. Если мы говорили об эпохе Брежнева, как о жизни за задернутыми шторами, то тут эти шторы были задернуты перед внутренним оком и люди жили, как если бы ничего не произошло.