Классическая русская литература в свете Христовой правды

После расстрела Гумилева Анна Ахматова говорила о том, что она повесится, и к ней немедленно откомандировали Мандельштама, чтобы за нею постоянно следить (Мандельштам поселился в соседней комнате). Гумилев про Ахматову говорил, что всю жизнь она лгала: лгала в стихах насчет какого-то своего туберкулеза (какой туберкулез? – она плавает, аппетит прекрасный).

Условием развода, так как инициатива исходила от нее, Гумилев поставил, чтобы Лёвушка (сын, родился в 1911 году) остался с ним; и она на это пошла. После расстрела Гумилева Лёвушку воспитывали его родственники. У Анны Николаевны и у Гумилева родилась дочь Леночка; и только после того, как умерли родные Гумилева, Лёвушка соединился с матерью, но надо сказать, что навсегда остался к ней холоден, невзирая ни на какой “Реквием”.

В 1937 году Лёвушке было 26 лет и, как пишет Анна Ахматова:

И доспорился яростный спорщик

До своих енисейских равнин:

Враг народа, шуан, заговорщик,

Мне ты - единственный сын.

Лёвушка пошел по статьям 58¹⁰ (АСА – антисоветская агитация) и 58¹¹ (попытка сколотить контрреволюционную организацию); передачи носила Анна Ахматова.

Шуан – слово французкое; шуаны – французские роялисты во Французскую революцию 1789-1793 годов; а потом шуанами стали называть таких вот легковесных, пустоболтов и так далее; Пушкин пишет, что, мол, два шуана Дантес и де Пина приняты в гвардию офицерами (1831 год), гвардия ропщет.

Поэма построена так, что предисловие там неудачное, а вступление замечательное:

Это было, когда улыбался

Только мёртвый, спокойствию рад.

И ненужным привеском качался

Возле тюрем своих Ленинград.

И когда, обезумев от муки

Шли уже осужденных полки,

И короткую песнь разлуки

Паровозные пели гудки -

Звезды смерти стояли над нами

И, безвинная, корчилась Русь

Под кровавыми сапогами

И под шинами чёрных марусь. [246]

Первая глава проходит так:

Уводили тебя на рассвете,

За тобой, как на выносе, шла -

В мутных сумерках плакали дети,

У божницы свеча оплыла,

На губах твоих холод иконки,

Смертный пот на челе не забыть -

Буду я, как стрелецкие жёнки,

Под кремлёвскими башнями выть.

Следственное дело шло 17 месяцев и об этом она тоже пишет:

Семнадцать месяцев кричу,

Зову тебя домой!

Кидалась в ноги палачу:

Ты – сын и ужас мой.

И только пыльные цветы,

И звон кандальный, и следы

Куда-то в никуда.

И прямо на меня глядит

И скорой гибелью грозит

Огромная звезда.

А дальше:

Показать бы тебе, насмешнице,

И любимице всех друзей,

Царскосельской весёлой грешнице,

Что случится с жизнью твоей.

Как трёхсотая с передачей

Под Крестами будешь стоять

И своей слезою горячей

Новогодний лёд прожигать.

Там тюремный тополь качается

И ни звука. А сколько там

Неповинных жизней кончается?

И дальше, “К смерти”:

Ты всё равно придёшь – зачем же не теперь?

Я жду тебя, мне очень трудно.

Я потушила свет и отворила дверь

Тебе, такой простой и чудной.

Прими для этого какой угодно вид:

Ворвись отравленным снарядом,

Иль с гирькой подкрадись, как опытный бандит,

Иль отрави тифозным чадом,

Иль сказочкой, придуманной тобой

И всем до тошноты знакомой,

Чтоб я увидела верх шапки голубой

И бледного от страха управдома.

Ты всё равно придёшь. Клубится Енисей,

Звезда Полярная сияет,

И синий блеск возлюбленных очей

Последний ужас застилает.

Кидалась в ноги палачу – это имеет совершенно чёткую подоплёку. А именно, за эти 17 месяцев она, благодаря многим сохранившемся связям, успела сгонять в Москву, и ей устроили выход на самого Поскребышева Александра Николаевича, который и тогда уже был начальником личного секретариата Сталина.

Как верно отмечает Солженицын, этот Поскребышев был по характеру (менталитету) денщик и, естественно, он никогда не считал себя приближенным к недосягаемому хозяину. Поэтому такой человек на свою ответственность не брал ничего, а сразу же докладывал хозяину; и об Анне Ахматовой он доложил.

Товарищ Сталин не только любил русскую литературу, но он действительно знал в ней толк; он не только прочёл ахматовскую петицию, но попросил показать ему ахматовские стихи. Разные стихи: и те, которые ходили по рукам, и те, которые были опубликованы; и сделал вывод – хорошие стихи.

Дальше пришла действительно рука вождя – пришла проверка: он решил проверить, где базис, а где надстройка. И вышло, что ее страдания – надстройка, а где базис? А он решил его найти. И нашел. А именно, мы видели, что Анну Ахматову не публиковали с 1921 года: после “Подорожника” она пробавлялась в основном стишками, которые она сочиняла по подстрочникам, то есть, переводила поэтов республик и окраин. Разумеется, что проставлялось только имя автора, так сказать, чучмека (автора оригинала) [247].

Фактическое послесловие не то, которое она включила в поэму (“И вот поминальный приблизился час”), а послесловие, уже совместное с товарищем Сталиным. Послесловие такое: он поручил издать её сборник стихов; и уже в 1940 году вышел сборник “Из шести книг”, куда были включены и новые стихи. Этот сборник выдавался всегда во всех библиотеках.

Это и была проверка сердец – хватит ли сил отказаться; и у нее этих сил не хватило. Так же, как Вавилов вполне мог отказаться от президентства Академии Наук, так и она вполне могла отказаться. Это была проверка сердец и Сталин прекрасно понял, что базис у нее – тщеславие, а всё остальное надстройка.

После этого, как только вышел сборничек, она получила восторженное письмо от Бориса Пастернака. Пишет он, в частности, так: “Ваше имя опять Ахматова, как тогда, когда я от робости не смел к Вам приблизиться”. И тут же он задает бестактнейший вопрос. “Лев Николаевич уже с Вами?” А Лев Николаевич отбывал свой срок на Енисее, в 1941 году подал заявление на фронт; заявление было удовлетворено и он прошел и штрафбат и в рядах Красной армии завершил войну и опять был отправлен в лагерь. Всё он претерпел, вышел, когда уже “прозвенел звонок” и, несмотря на “Реквием”, к матери так и остался холоден. Умер не так давно, похоже, что он так и не стал преданным членом Церкви, хотя отпет и похоронен по‑христиански.

Анна Ахматова уже с 50-х годов окружена мужской молодёжью: от актёра Алексея Баталова до поэта Иосифа Бродского. Надо сказать, что вообще это закон психологической компенсации – лишившись родного сына, она окружает себя небольшой толпой как бы сынков названных, сынков приемных.

Итак, 1937-1938 год – 20 лет спустя революции; и недаром мы назвали эту эпоху – эпохой Божественной педагогики, особой педагогики. В это время поплатились те, кто тогда - в 1917, 1918, 1919 годах - сделали ложный выбор и в нём не покаялись.

Не надо думать, что в XX‑м веке как-то переменился менталитет русского народа – ничуть не бывало. Я это называю логикой Петра Басманова (Смутное время). Когда Петр Басманов решил переметнуться к самозванцу, то как он рассуждал: все всё равно переходят к нему (то есть к самозванцу), и тогда мы будем у него последними людьми, а теперь можем стать первыми. И это - в 1918 - 1919 годах стать “первыми людьми” у победившего режима - соблазнило и Флоренского (потом стал придворным учителем Троцкого), и Чичерина Георгия Васильевича (нарком ин. дел, старинный дворянин). Сам Борис Леонидович Пастернак будет отрабатывать свой фавор в конце 50-х годов, уже при Хрущеве.