История и повествование

Работа сознания эпизодична, поэтому наблюдение за историей отрывочно, а записные книжки состоят из фрагментов. Между тем, будучи непрозрачной авторефлексивной конструкцией, наблюдающее сознание Гинзбург исторично, следуя классической гегельянской парадигме. И. Паперно в недавно опубликованной статье, продолжающей исследования позднесоветских исторических свидетельств [1006], описывает несколько метафор и эмблем включения исторического сознания советской интеллигенции, которые фигурируют в эссе и филологических работах Гинзбург [1007]. В ряду классиков историзма — Гегеля и Герцена, к которым причислена внимательно изучавшая их Гинзбург, по праву мог бы фигурировать и Маркс. Его самосознающий анонимный наблюдатель истории принимает гегельянскую доктрину исторической эволюции и похож на наблюдателя «общих тем», которым, судя по записи об «Агентстве Пинкертона» 1932 года в редакции 1989 года, собиралась стать Гинзбург. Именно о таком типе исторического свидетельства, дорожащего личным присутствием или даже участием в событиях, но устраняющего из наблюдения исповедальность и автобиографизм, пишет Гинзбург в 1980 году:

Непроницаемый наблюдатель истории — это эпизодические включения сознания, которое занято как рассмотрением собственной работы, так и «внешними» случаями исторического поведения. Фрагментарная риторика — способ исторического свидетельства, в котором «Восемнадцатое брюмера» играет специфическую роль.

В этой статье есть два существенных для Гинзбург момента.

Тема «18 брюмера» — критика дискредитировавшего себя революционного движения в период Второй империи. Статья Маркса могла быть прочитана как историческая аналогия разочарования в социалистической утопии. Такой тип соотнесения современности с прошлым разбирается на ее страницах. Луи Бонапарт в своем политическом имидже подчеркивал великий исторический прототип — Наполеона Бонапарта. Маркс анализирует историческую аналогию, начиная с цитаты из Гегеля: «все великие всемирно-исторические события и личности повторяются дважды», — и прибавляет от себя: «первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса». В подтверждение он приводит современный пример — Луи Бонапарт спустя полвека повторяет опыт буржуазной революции для установления имперской власти. Историческая аналогия вынесена в заглавие статьи: декабрьский переворот Луи Бонапарта обозначен как переворот 18 брюмера 1799 года. Язык власти, воспроизводящий исторический стиль, интересует Гинзбург как символическое поведение в истории. Именно в связи с таким истолкованием она ссылается на «Восемнадцатое брюмера» в книге «О психологической прозе», хотя естественнее, казалось бы, подчеркнуть идеологизацию истории в дискурсе власти и сослаться на другую работу — «Немецкая идеология» [1009]. Гинзбург же обращает внимание на знаменитое замечание Маркса о том, что революции XVII–XVIII веков выбирали для самоописания примеры из древней истории: Кромвель использовал ветхозаветную мифологию, тогда как Великая французская революция — римскую символику республиканского и имперского периодов [1010].

Эпоха Наполеона III — триумф исторической аналогии. С осени 1849-го один из наиболее ярких представителей этой эстетики Ш. Сент-Бёв (полемика с которым была принципиально важна для Пруста) начинает регулярно публиковать исторические и литературные портреты, которые составят многотомные «Беседы по понедельникам». Монтень, важный для Гинзбург писатель, предстает в его биографических очерках поучительным примером философа, сохранявшего достоинство в смутные времена (рубеж 1840–1850-х сопоставляется с периодом религиозных войн) [1011].

Историческая аналогия, исторический прототип важны для автора «Записных книжек» в первую очередь как модели критики утопии. В своей второй книге, посвященной «Былому и думам» Герцена, она в который раз использует эту модель, соотнося обуржуазивание итальянской революции с ситуацией в СССР [1012]. Этот пример будет процитирован и прокомментирован в эссе «И заодно с правопорядком», вошедшем в «Записные книжки» (раздел 1970–1980-х годов) [1013] «Восемнадцатое брюмера» как свидетельство разочарования в утопии, представленное одним из изобретателей и теоретиков этой утопии, воспринимается Гинзбург одновременно как факт биографии, истории и профессиональной деятельности. Возвращаясь к наблюдениям И. Паперно над риторическими эмблемами исторического сознания русской интеллигенции, в случае Гинзбург нужно подчеркнуть значение марксистской исторической аналогии наряду с формулами Гегеля и Герцена. Ее первая монография, посвященная Лермонтову, могла иметь и автобиографическую проекцию наподобие той, которую видит А. Зорин в «дворянской фронде» из марксистской книги Г. Гуковского о русской литературе и общественной мысли XVIII века [1014]. Поэт, ставший глашатаем разочарованного в политике и истории последекабристского поколения, особенно понятен и интересен пережившей дискредитацию утопии интеллигенции 1930-х. Гинзбург вновь переводит марксистскую социологию в риторику исторической аналогии.

Статья Маркса задает еще одну важную особенность наблюдений в «Записных книжках» Гинзбург. Текст не раз обращается к сюжету исторической адаптации — например, в размышлениях после выхода «Агентства Пинкертона» (1932). Тут определяющим понятием становится марксистский «интерес», понимаемый не столько как классовый социально-политический интерес, но как соотнесение себя в истории со средой и ситуацией [1015]. При этом гегелевское историческое сознание, представленное в размышлениях Гинзбург, лишено прогрессистской идеи саморазвивающегося духа и позитивного диалектического развития. На их месте оказывается механизм дурного повторения, выхолащивания истории, описанный в «Восемнадцатое брюмера», и механизмы приспособления. Наблюдение над дискредитацией утопии для Гинзбург означает наблюдения над социальной адаптацией индивидов [1016].

Сознание, фиксирующее свою работу в рациональных лаконичных фрагментах, открыто к использованию идей и методов смежных гуманитарных дисциплин. Специфический марксизм — лишь одна из них. Гинзбург неоднократно обращается к психологии, изучающей поведение и речь [1017], и даже использует терминологию позднесоветской психологии. Так, одним из ключевых понятий в ее размышлениях 1970–1980-х годов становится концепт «установки», разработанный в экспериментах Д. Узнадзе, — омоним понятия «установки» у Тынянова [1018]. Ее попытки определить место антропологической проблематики в литературе и взаимовлияние психофизиологических исследований, истории, жизни и литературного изображения ведут в анализ разные области гуманитарного знания. В результате образуются интересные сращения наподобие «скрытых пружин исторического движения», которые характеризуют «Восемнадцатое брюмера» Маркса как сопоставление «внутренних пружин» Ларошфуко и развития истории в духе сенсимонизма Герцена (прогресса как борьбы старого и нового, исключающего утопическую телеологию) [1019]. Для критической последовательницы формальной школы история — пространство не однородное и раздробленное, но открытое и сопряженное. Эпопея Пруста как художественная проза, достигшая высокого аналитического напряжения, включена в эти симбиотические интеллектуальные построения на равных правах с исследованиями. Ученица революционеров в науке, Гинзбург так и не обозначила свой выбор между эссеистикой и академическим письмом, в позднесоветское время предполагая, что в эмиграции или при ином развитии ситуации в СССР она стала бы писательницей.