История и повествование

Понять с достаточной определенностью, насколько осуществились эти планы и как Гинзбург строила для себя сложившуюся ситуацию, невозможно, не имея доступа к оригиналу этой записи и в целом к тетрадям, переработанным в «Записные книжки» в 1960–1980-е годы. Перед нами поздняя версия заметки 1932 года, отсутствующая в заметках об этом годе из «О старом и новом» (1982) [972]. Публикация в «Неве» в самом начале 1987 года и книга «Литература в поисках реальности» уже включают в себя беседу об «Агентстве Пинкертона» с Н. Олейниковым [973]. Окончательный вариант опубликован в «Человеке за письменным столом» (1989): добавлены размышление о превратностях жанра в рамках социального заказа и приведенная выше запись о том, как сам автор решает для себя эту ситуацию [974]. Неизвестно, была ли изменена первоначальная запись в тетради, и если да, то насколько. Неизвестно, в контексте каких размышлений и наблюдений был написан этот фрагмент. Но, конечно, мы можем судить о литературной биографии Гинзбург в ее собственной версии позднесоветского периода. Ретроспективно момент профессионального и экзистенциального выбора решается как отказ от личного («главного внутреннего опыта») в репрессивном социуме, переживающем радикальные исторические перемены. Пруст и Маркс не названы, но для поклонницы «В поисках утраченного времени», спорящей с учителями об имманентном и социологическом методе в разгар насаждения марксизма, велика вероятность того, что личное и социальное будут связаны в том числе и с этими авторами.

Гинзбург строит свою работу на внешних общих темах, избегая автобиографичности. «Брезгливость по отношению к самопоглощенности», «неумение и нежелание выдумывать» привели к специфическим историческим наблюдениям, которые автор «Записных книжек» вела на протяжении многих десятилетий. В 1934 году она вновь настаивает на необходимости социологизации и историзации индивидуальности (запись, не опубликованная при жизни):

Писательский и исследовательский проект Гинзбург как «новое понимание действительности» с помощью «непрерывно возобновляемой в писательском опыте соизмеримости слов и реалий» [976] подразумевает развитие формально-социологического метода. В своих работах середины 1930-х, исходящих из критики как вульгарного марксизма, так и социологизации «собственно» литературы, Гинзбург скептически высказывается о необдуманном переходе от символистской эстетики к наивно-социологическому бытописательству. Роман Гамсуна «Август», в котором автор отказывается от имманентного «чистого» искусства в пользу социального реализма, она высоко оценила как мастерский литературный текст, который тем не менее оказался не более чем непродуманным примитивным высказыванием — «методологической удачей и в то же время провалом» [977]. Судя по «Записным книжкам», путь Пастернака как открытость к современной истории представляется ей более состоятельным, чем критическая пассеистская позиция Мандельштама. В целом же символистский опыт, так тесно связанный с основами раннеформалистской теории и только что представленный в мемуарах и дневниках Блока, Белого, Пяста, Чулкова или беллетристических версиях («Символисты» О. Форш), оказывается значимым, но второстепенным контекстом для построения своей версии социальной истории литературы и неорационалистической эссеистики. Вслед за историческими разысканиями учителей и двумя наиболее удачными книгами по социологии русской литературы начала XIX века — «Социологией творчества Пушкина» Д. Благого и «Капитализмом и русской литературой» Г. Горбачева [978] — Гинзбург продолжает исследование «поэзии мысли», начатое в статье о Веневитинове, особенно внимательно разбирая социальную функцию языка и содержащийся в ее конкретике потенциал исторических обобщений. В статье «Поздняя лирика Пушкина» (1936) она пишет:

Поздний романтизм, в котором Гинзбург находит свою интеллектуальную проблематику и, возможно, идеологическую проекцию ситуации 1930-х, станет темой ее первой книги. Политизированность и историчность романтиков она подчеркивает даже в случаях, когда это может показаться не слишком уместным. Один из упреков составителю сборника произведений Грибоедова Вл. Орлову заключался в недооценке роли романтической традиции в творчестве автора «Горе от ума», и в частности исторической и политической позиции романтиков в перспективе декабристского и народнического движения [980].

Далее речь пойдет о месте, которое занимал марксизм в филологических эссе и прозе Гинзбург. Я не пытаюсь истолковать тексты либерального советского литературоведа на фоне романтизации «досталинской» советской истории и эстетики конструктивизма, которая происходит сегодня. Разумеется, здесь исключена возможность того, что как таковая причастность к социологии или истории идеологии может скомпрометировать кого бы то ни было. Моя задача — внести уточнение в чтение Гинзбург, показать, где и как в силу биографических, профессиональных и исторических обстоятельств ее социально-психологическая антропология пересекается с марксизмом. Обнаружив эту точку, можно увидеть особенности ее интеллектуальной работы — исторических наблюдений, фиксируемых в жанре литературного фрагмента.

Первая книга Гинзбург «Творческий путь Лермонтова» [981] — социологический анализ биографии поэта. Несколько слов о литературоведческом контексте, в котором была создана и опубликована эта работа. Вершина и стандарт государственной версии академической истории литературы в лице В. Лебедева-Полянского задавали институциональную, ценностную и тематическую иерархию. На общем фоне монографии Д. Благого и Г. Горбачева, пользовавшиеся популярностью на рубеже 1920–1930-х, оценивались достаточно высоко. Марксисты дореволюционного поколения (П. Коган, В. Фриче), плехановцы под предводительством В. Переверзева, последователь П. Сакулина Н. Пиксанов с его «творческой историей» и «областными культурными гнездами», синтетическая теория искусства работавшего в ГИИИ и воссоздавшего искусствоведение в ЛГУ И. Иоффе, также как их оппоненты «налитпостовцы», РАППовцы или «литфронтовцы», давно сошли со сцены. Марксистский социально-политический взгляд на русскую литературу теперь отстаивали фигуры наподобие В. Кирпотина, автора идеологизированной монографии о Лермонтове [982]. Другим ярким марксистским автором, настаивавшим на обязательности обширных текстологических исследований русского романтизма, был Б. Мейлах [983].