Единственное решение (сборник)

Эрик Фрэнк Рассел

Единственное решение

Единственное решение

(Пер. В. Баканова)

Он был один во тьме — и никого больше. Ни голоса, ни шепота. Ни прикосновения руки. Ни тепла другого сердца.

Кромешный мрак. Одиночество.

Навечное заточение во тьму, молчание и безучастность. Кара. Тюрьма без приговора. Наказание без преступления.

И нет надежды на помощь и спасение извне. Нет жалости или симпатии в другой душе, в другом сердце. Нет дверей, которые можно было бы отворить, нет замков, которые можно было бы отпереть, нет запоров, которые можно было сорвать. Лишь мрачная, траурная ночь, в которой ищи не ищи — не найдешь ничего.

Взмахни направо — и уткнешься в ничто. Взмахни налево — и встретишь пустоту, полную и абсолютную. Ступи во тьму, словно слепец, и не будет ни пола, ни стен, ни эха шагов; ничего, способного указать путь.

Лишь одно он воспринимал — себя.

А раз единственные доступные средства и силы лежали внутри, значит, он сам должен стать инструментом своего спасения.

Как?

Всякая задача имеет решение. Этим постулатом живет наука. Он был настоящим ученым и потому не мог не принять вызова своим способностям. Пытками ему служили скука, одиночество, духовная и физическая стерильность. Их невозможно терпеть. Простейший выход — воображение. И, сидя в смирительной рубашке, можно вырваться из материальной западни в мир собственных фантазий.

Но фантазий недостаточно. Они нереальны и слишком быстротечны. Свобода должна быть перманентной и истинной. Значит, он должен превратить мечтания в строгую реальность, настолько яркую и достоверную, чтобы она существовала и самопродлевалась.

И так он сидел в великой тьме и бился над задачей. Часов не было, и не было календаря, чтобы отметить длительность мысли. Не было ничего, кроме ожесточенной работы мозга. И одного тезиса: всякая задача имеет решение.

Решение нашлось случайно и сулило спасение от вечной ночи. Оно обещало друзей, приключения, веселье, тепло, любовь, звуки голосов, прикосновения рук.

План никак нельзя было назвать элементарным. Напротив, он был невообразимо сложен. Иначе — быстрое возвращение в тишину, молчание, в горький мрак.

Адская работа. Нужно продумать миллион аспекторов и проанализировать влияние друг на друга всех побочных эффектов. А потом предстояло справиться еще с одним миллионом, и еще, и еще…

Он создал обширнейшую грезу, мечтание неизмеримой сложности, конкретное и во плотимое до последней точки и запятой. И там он снова будет жить. Но не как прежняя личность — он собирался рассеяться на бесчисленные части, на великое множество форм и проявлений, каждое из которых должно будет бороться со своей конкретной средой. И он обострит и ожесточит борьбу до предела, наделяя свои формы невежеством, но давая способности, заставляя всему учиться заново. Он посеет вражду между ними и утвердит правила игры. Тех, кто соблюдает правила, назовут хорошими. Остальных — плохими. И будут бесконечные мелкие конфликты внутри одного большого.

Наступила пора перестать быть личностью как целое, а разделиться и воплотиться в бесчисленные частицы бытия. Тогда эти частицы смогут стремиться к единению и целостности. Но сперва из фантазии нужно сделать реальность.

Время настало. Эксперимент должен начаться.

Наклонившись вперед, он устремил взгляд во тьму и произнес:

— Да будет свет.

И стал свет.

И послышался голос

(Пер. С. Васильевой)

Они выбрались из маленькой обшарпанной космошлюпки кто как сумел: одни выползли, другие вышли, а некоторые даже выпрыгнули. Их было девять. Космошлюпка была рассчитана на двадцать мест, но покинуло ее только девять пассажиров, и еще двое остались внутри.

Стеной, уходящей в небо, со всех сторон их окружали непроходимые джунгли чужой и, скорее всего, враждебной человеку планеты. В вышине пылало пронзительно-голубое солнце; в его свете лица людей казались мертвенно-бледными, и оно вынуждало их смотреть на мир сквозь щелки между почти сомкнутыми веками. Плотный воздух был насыщен запахами растений с легкой примесью какого-то смрада. Погрузившись в зловещее раздумье, джунгли безмолвно ждали, ждали, ждали…

Как само собой разумеющееся, обязанности командира взял на себя старший помощник капитана космолета Эликс Саймс. Никто не стал оспаривать его право на руководство отрядом. Высокий, седой, немногословный, он был старшим по рангу. Впрочем, едва ли ранг чего-то стоил при таких критических обстоятельствах, а если б и стоил, то быстро бы обесценился.

Повернувшись лицом к остальным, он сказал:

— Насколько я могу судить, мы с вами находимся на Вальмии, шестой планете системы ЗМ17.— Прищурившись, он быстро взглянул на пламенеющее в небе светило. — Однако не думайте, что нам повезло. В космосе есть множество планет получше этой.

— Мы живы, — подал голос Макс Кесслер, командир третьей вахты. — А это уже кое-что.

— Главное сейчас — выжить, — возразил Саймс. — А это уже нечто иное. — Он внимательно оглядел каждого, изучая, оценивая. — На Вальмии есть спасательная станция под защитным куполом. На сороковой параллели. Доберемся до нее — уцелеем. Это наша единственная надежда. — Он подождал, пока его слова дойдут до остальных, и добавил: — Полагаю, что идти нам до нее тысяча семьсот — две тысячи миль.

— Если, скажем, делать сорок миль в день, — рискнул высказаться Кесслер, — то получается пятьдесят дней. Справимся.

— Зорок милев! — эхом отозвалась миссис Михалич, и ее широкое, пухлое лицо покраснело от волнения. Она ощупью нашла руку мужа и вцепилась в нее. — Григор, в наз не ездь зила деладь зорок милев.

Коренастый и пухлолицый, как она, Григор ласково похлопал ее по руке.

— Лучше взего шдадь и змодредь, как будед.

Разглядывая эту пару, Билл Молит пришел к выводу, что судьба могла бы да и должна была распорядиться поумнее. По его убеждению, в выборе тех, кому удалось спастись после катастрофы, случай сыграл неизмеримо большую роль, чем справедливость. Слишком уж много погибло настоящих людей, когда метеорит вмазал в «Стар Куин», расколов корабль, как орех. Адский грохот, раздирающий уши свист улетучившегося воздуха — и их вмиг не стало: Эйнсворта, Олкока, Бэнкаса, Балмера, Блэндела, Касартелли, Кейза, Корригэна; замечательные люди отправились к праотцам.

А взгляните-ка на этот сброд, который уцелел. Из всех спасшихся чего-то стоили только трое. Или четверо, если считать Фини, ирландского терьера покойного капитана Риджуэя. Он, Билл Молит, помощник инженера первой вахты, двести фунтов мускулов, покрытых густой вязью татуировки, оказался в числе тех, кто выжил. И еще Сайме и Кесслер, оба отличные парни, настоящие люди, белые, грамотные, отменные специалисты.

Что касается остальных, то в космосе сейчас, плыли раздувшиеся безжизненные тела людей, в тысячу раз более достойных, чем эта шушера. Взять, к примеру, Михаличей. Приземистые, близорукие, бестолковые. Всего-навсего простые земледельцы. Старые, уродливые, с какого боку ни глянь — полные ничтожества. Даже не умеют по-английски правильно говорить.

Еще в первый день полета он повстречался в коридоре с миссис Михалич, и она, испуганная раздавшимся вдруг жужжанием и глухим постукиванием, обеспокоенно спросила:

— Эда шдо дакой?

— Эда, — ответил ей Молит с презрением, которое она по своей тупости не заметила, — водяные назозы, кодорый кашаед вода.

— Ах, вод шдо, — с каким-то идиотским облегчением сказала она. — Ошен благодарю.