Обратный перевод

Вот какого рода, типа, уровня произведения русской литературы всецело принадлежат своей эпохе, — взятой в русско-немецком контексте и, наверное, в общеевропейском (где, видимо, пришлось бы сделать лишь некоторые поправки). Ясно, что Гоголь этой эпохе не принадлежал. Но что же принадлежало ему в этой узко хронологически понятой эпохе? Что он мог брать из нее как материал?

Очевидно, что само развитие литературы, ее метода было для Гоголя совсем не тем, что для немецких писателей, его современников. Он, можно утверждать, находился на совсем иной дуге исторической динамики — совсем в ином наклонении («конец* — «начало»). Наконец, и все стадии осмысления формы не были пройдены русской литературой в том же виде, что литературой немецкой, — не было, например, того небывалого переживания и напряжения «внутренней формы», какое пришлось на зрелое творчество, не было глубинного осмысления органического. То, что пришло в Россию с Запада, приходило сюда либо в отраженных, либо в сжатых, снятых формах (ими можно было пользоваться как чем-то готовым, как использует Вельтман уже «готовый» развал формы). Не было и самой «философии» эпигонства, соскальзывания вниз.

Совсем напротив, в эволюции своего творчества Гоголь занимается, пожалуй, изгнанием из своих произведений всего того, что вошло в них из круга западной литературы. А то, что вошло, было вполне реальным. Такова, к примеру, в «Арабесках» (1832) форма целого — соединенного из рассказов, очерков, как бы научных статей. Была реальностью и полистилистика, которая пошла на пользу реалистическому стилю, пока его вырабатывал Гоголь. Г. А. Гуковский очень красочно называл это так: «многотональность, переходы стилевого колорита Гоголя», его «стилистическая полихромность» [53]; чересполосицу перебивающих друг друга стилей (то, что подсказывалось эпохой) Гоголь обращал в непрерывность, в переход, и в этом как раз состояло стилистическое своеобразие гоголевского шедевра — первого тома «Мертвых душ».

В этом произведении, в своем «творении» Гоголь достиг высот подлинно-органической формы.

Откуда же в этом произведении берется возможность органической, единой, цельной формы? В чем ее исток?

Ее исток, несомненно, в том самом, чего так недоставало немецким и многим другим европейским писателям. Это — субстанциальная действительность, единое, цельное, неразложенное бытие народа в его истории и в его ожидании грядущего.

Этого таки недоставало немецким писателям, которые в свою после-классическую и послеромантическую эпоху (бидермайер) вынуждены были пользоваться руинами философски опосредованной внутренней формы, равно как развалившимися фрагментами риторического слова; не было ни возможности, ни слишком большого желания погружаться в гущу народной жизни и не было возможности увидеть в ней начала лучшего будущего.

Органическая цельность гоголевской поэмы находится в полном соответствии с реалистическим открытием субстанциального бытия народа. Эта действительность заключила в себе для Гоголя смысл и красоту,

5.

Иным произведениям мировой литературы не везло на читателей, и они то полвека, а то и целый век ждали своего адекватного прочтения.

«Мертвым душам» Гоголя, напротив, очень повезло с самыми первыми читателями и уже не так везло впоследствии.

Среди первых отзывов на поэму Гоголя была статья К. С. Аксакова «Несколько слов о поэме Гоголя: Похождения Чичикова, или Мертвые души», опубликованная в 1842 году и теперь дождавшаяся своей перепечатки [54].

Нельзя не восхищаться глубиной провидений Аксакова — читателя гоголевской поэмы. Он, во-первых, сразу же увидел подлинные горизонты созданного Гоголем. Сравнение с Гомером у Аксакова обоснованно и доказано: при всем различии содержания, что очевидно [55], поэма отмечена гомеровским даром — «тот же глубокопроникающий и всевидящий эпический взор, то же всеобъемлющее эпическое созерцание» [56]. Аксаков был далек от того, чтобы отождествлять гоголевский мир с гомеровским: нет, он ясно видел «мелочность» «лиц и отношений», изображенных в поэме. И однако прекрасно замечал то преображение, которое испытывает русская действительность в поэме: «как могущественно выразилось то, что лежит в глубине, то сильное, субстанциальное, вечное, не исключаемое нисколько предыдущим* [57] (речь идет о конце первого тома). Аксаков раскрывает и суть этого преображения: «все стороны, все движения души, какие могут быть у какого бы то ни было лица, все не пропущены его взором, видящим полноту жизни; он не лишает лицо, отмеченное мелкостью, низостью, ни одного человеческого движения; все воображены [58] в полноте жизни; на какой бы низкой ступени ни стояло лицо у Гоголя, вы всегда признаете в нем человека, своего брата, созданного по образу и подобию божию» [59]; «всякая вещь, которая существует, уже по этому самому имеет жизнь, интерес жизни, как бы мелка она ни была, но постижение этого доступно только такому художнику, как Гоголь» [60].

Не был загадкой для Аксакова и источник гоголевского стиля, или слога, как писал он. Он понимал, что слог коренится в «общем духе» произведения, что он продиктован, сказали бы мы, внутренним содержанием, целостным замыслом («внутренней формой»): «Пора перестать смотреть на слог, как на какое-то платье, сшитое известным и общим для всех образом, в которое всякий должен рядить свои мысли» [61].

Не было затруднительно для него понять и смысл жанрового определения, данного Гоголем: «Да, это поэма, и это название вам доказывает, что автор понимал, что производил; понимал всю великость и важность своего дела» [62].

Можно было бы прямо сказать, что статья Аксакова, при всем своем небольшом объеме, представляет собой конспект полноценного и всестороннего исследования гоголевской поэмы — конспект, не утративший своего значения и для наших дней, несмотря на некоторую старинность «слога». Мешает признать это, пожалуй, лишь одно немалозначительное обстоятельство — резкая полемика В. Г. Белинского с этой статьею.

Причины этой полемики — общеизвестны; однако, имея перед собой непререкаемый авторитет Белинского, наши исследователи проявляют известную робость, как бы боясь уронить этот авторитет, — тогда как, на наш взгляд, назвать ясно причины разногласий Белинского и Аксакова значит лишь укрепить авторитет Белинского. Это не трудно сразу же показать.

А. С. Курилов, автор вступительной статьи к названному новому изданию статей братьев Аксаковых, так объясняет причины выступления Белинского против статьи Аксакова: «В условиях литературно-общественной борьбы 40-х годов русской литературе нужен был не просто реализм, не спокойное “созерцание”, а реализм критический, судящий, выносящий приговор, поэтому великий критик выступил против акса-ковской теории, которая представляла собою не что иное, как учение о беспристрастном художественном реализме, уводящем писателей от оценки окружающей действительности» [63].

Этими словами А. С. Курилов очень четко формулирует взгляд Белинского на реализм. Великий критик на деле обладал не просто острым критическим суждением, но и крайне редким для критика свойством — провидением тенденций развития литературы, таким критическим чутьем, которое, можно сказать, шло даже впереди реально достигнутого литературой в ее развитии, обгоняло ее и направляло ее именно в ту сторону, куда она и двигалась. В созданиях своих современников, в том числе и в созданиях Гоголя Белинский очень ясно видел черты, особенности, самую суть зрелого русского реализма середины и второй половины XIX века. Это само по себе почти беспрецедентное критическое достижение! Но нам сейчас не трудно убедиться в том, что реализм Гоголя существенно отличался от такого позднейшего реализма (об этом речь шла выше) и что позднейший реализм утратил некоторые из важнейших свойств реализма гоголевского, приобретя взамен этого большую аналитичность, критичность взгляда. Утратил, в частности, ту целостность взгляда, которая позволяла извлекать высшую красоту из самой же ничуть не прикрашенной реальности, и видеть субстанциальное единство русского народа.