Фёдор Достоевский. Одоление Демонов

Фёдор Достоевский. Одоление демонов

Предисловие

Первый биограф Достоевского, профессор Санкт- Петербургского университета, историк литературы Орест Федорович Миллер, приступивший к сбору материалов для жизнеописания сразу же после смерти писателя, жаловался на ленивое молчание и неотзывчивость лиц, близко знавших покойного, хранивших его письма, но не торопившихся их обнародовать.

«Смелости не хватает назвать настоящим жизнеописанием то, что может образоваться от приведения в порядок имеющегося теперь материала. Слишком много еще ощущается различных пробелов, пополнить которые зависит от доброй воли тех, кто, должно быть, считает письма Достоевского или же свои воспоминания о нем своей частной собственностью», — писал Миллер в предисловии к биографии, вышедшей в 1883 году и весьма скромно названной «Материалами для жизнеописания Ф. М. Достоевского» [1].

Много воды утекло с тех пор: все, кто имел что вспомнить, вспомнили; все, кто хотел предать гласности дорогие сердцу воспоминания, давным — давно этой гласностью благополучно воспользовались. И, памятуя о том океане книг, статей, изысканий биографического толка, появившихся за сто тринадцать лет после миллеровского «свода материалов», только педант будет указывать на дефицит достоверных фактов и настаивать на существовании пресловутых «белых пятен» — любимом коньке всех биографов — разыскателей.

Честно признаться, я завидую таким знатокам- буквоедам. Что может быть красивей и бескорыстней, чем «радости пушкиниста» — уточнить дату проезда поэта через населенный пункт или узнать имя дамы, махавшей платочком ему вслед. Факт, документ — поэзия архивной пыли и романтика связки писем — дают биографу ту уверенность в своем деле, то моральное право быть летописцем при гении, без которых немыслимо никакое порядочное жизнеописание.

Немыслимо оно и без смелости — которой, как мы помним, не хватало О. Ф. Миллеру.

По другой причине не хватает ее и мне. Меньше всего моя версия жизни и творчества Ф. М. Достоевского имеет право быть причислена к жизнеописанию в традиционном понимании жанра. Да и может ли быть названо биографией повествование, где исследуется не столько жизнь человека, сколько его сочинительская страсть? Может ли именоваться жизнеописанием история о писателе, в которой он, как с равными себе, соперничает и состязается с героями своих произведений — хотя бы для того, чтобы вновь, но уже «на своей территории» встретиться лицом к лицу с их реальными прототипами? Можно ли быть уверенным в своей правоте, когда в ее доказательство приводится не архивное дело, а всего лишь предположение, гипотеза? И когда внутри вполне документальной биографической хроники вспыхивает Сюжет — «автобиографический в психологическом смысле», — о том, как писатель, имея некие сокровенные и глубоко личные мотивы, создавал демонического героя «безмерной высоты», для того чтобы сразиться с ним, хотя более всего хотел бы спасти его…

Рискну сказать: жанр этой книги точнее всего можно было бы обозначить как историю страсти Достоевского, имея в виду, конечно, его страсть к сочинительству, к писательству — к своей профессии.

Принято считать, что всякая страсть рано или поздно губит одержимого ею, всякая мания сводит маньяка с ума. Однако литературное призвание Достоевского, воспринятое им со всей страстностью, со всем присущим ему фанатизмом и нарушением чувства меры, в конечном счете спасло его — дало силы выжить, не затерявшись в трагическом хаосе бытия, высвободило энергию сопротивления житейским невзгодам и страшным ударам судьбы, помогло преодолеть роковые соблазны и заблуждения. «Трудно было быть более в гибели, но работа меня вынесла», — написал он однажды. Литературное творчество оказалось — в случае с Достоевским — колоссальной жизнеустроительной силой, помноженной на гигантский инстинкт жизни и гениальную одаренность. Кажется, будто кто‑то целился наобум, но невзначай попал в яблочко. Фокус, однако, в том, что яблочко само притянуло к себе божественную стрелу.

Я далека от амбициозной претензии разгадать тайну гения. Но если пристально вглядеться именно в те фантастические мгновения, когда им руководили призвание и предназначение…

Часть первая

Глава перва. Лето 1870–го: несколько черновых набросков на фоне готики

Зто была обычная ученическая тетрадь из восьмидесяти страниц размером в четверть листа («in 4°») — одна из трех, которыми он попеременно пользовался в то лето.

Спустя годы А. Г. Достоевская пронумерует в них заполненные страницы и сделает переплет из коричневой ткани. Спустя десятилетие на первой странице интересующей нас тетради, расположившись между вычислениями, появится надпись: «Эта записная книга Ф. М. Достоевского подарена мною моим внукам, Федору и Андрею Достоевским 28 января 1909 г. Анна Достоевская. На вклеенном с переплетом листе ее же рукой будет проставлен заголовок: «„Бесы”. На стр. 57–62 описание припадков падучей болезни в 1869–1870 гг> [2].

…Заметки располагались как бы особыми гнездами и вносились в тетрадь не в порядке следования страниц, а вразбивку, обнаруживая стремление владельца концентрировать однородные по содержанию записи в отведенных им местах. Тематический принцип записывания, однако, то и дело нарушался: разработка темы не умещалась на предназначенных ей страницах и вторгалась на уже занятые территории. По страницам текста — и среди текста, и на свободных местах — были раскиданы каллиграфические упражнения и пробы пера; чаще других попадались «Julius César», «St. Petersbourg», «Достоевский», «Москва», «Мы», «Произошло». Текст и каллиграфию теснили рисунки: арки, своды, стрельчатые окна готических соборов с богатым узором и тонкой прорисовкой пером, готические башни и целые композиции. Один раз, в окружении проб пера «Сарюти», «Moscou», «Гроза», слева от текста [ «Уязвленный завистью и ревностью Князь (к Графу и к Учителю) и считая, что Красавица язвит его за то, что он не делает предложения, — вдруг получает полный афрон, увидав, что та отдается Учителю окончательно»] промелькнула голова старика: высокий, с залысинами лоб, курносый нос, выпяченная нижняя губа, острый, выдающийся вперед подбородок. Другой раз на левом поле был изображен водопад и под ним куб, отбрасывающий тень.

А. Г. Достоевская, озаглавливая рабочую тетрадь, невольно сузила ее содержание, не упомянув о присутствии нескольких, посторонних основному, замыслов, а также о наличии сугубо дневниковых страниц с записями весьма личного свойства.

«Сегодня 17 июля (воскресение)… Погода жаркая, 13–го числа было полнолуние, изредка легкие, тепличные дождички. Бьюсь с 1–й частью романа и отчаиваюсь. Объявлена война. Аня очень истощена. Люба нервная и беспокойная… Что‑то война? Не помешала бы очень? Избави Боже!»

«Теперь уже 3–е августа… Страшная жара. До сих пор каждый день была гроза, но сегодня не было. Трещат кузнечики. Денег нет. Люба здорова, Аня могла бы быть и здоровее. На Рейн с обеих сторон сошлось тысяч по триста. Еще вчера стояли друг против друга, каждый час готовые броситься один на другого. Курсы падают. Всё дорожает. Ни те ни другие не выдержат долго войны. А между тем собираются долго драться. Что- то будет!»