Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века

Началось сплошное безобразие. Нескольких мальчиков я назначил генералами. [...] Не довольствуясь нападением на мальчишек, мы стали нападать на всех взрослых гимназистов Первой гимназии. Сидит гимназист на лавочке, мы подбегаем, дразним, изводим. Вспоминаю, что эти гимназисты относились к нам с большим терпением и благодушием: ведь каждый из них легко мог «уничтожить» все наше войско.

Дело у нас процветало около месяца. Чем же все кончилось? Чем обыкновенно кончаются подобные истории. Два хорошо одетых мальчика играли около кучи песку, при них находился преданный им оборванец. Я приказал немедленно уничтожить это скопище. Несколько солдат без труда атаковали и взяли в плен эту компанию, а так как оборванец пробовал защищать нарядных мальчиков, я велел расстрелять его под деревьями. В него палили песком из ружей, и песок жалобно сыпался в его лохмотья. Генералы издевались над этими лохмотьями, отчего меня несколько коробило. Но расстрелянный оборванец стал в воинственную позу и закричал на меня: «Подойди-ка, подойди-ка ко мне». Я немедленно подошел и... когда я открыл глаза, не было ни оборванца, ни его нарядных товарищей. Генералы вели меня к скамейке, а на лбу у меня быстро вспухала огромная красная шишка. На этот день все боевые затеи были кончены. Я пришел домой в неприличном виде, слышал, как жестоко досталось Тане от мамы за мою шишку на лбу...» [166]

В урочный час няни уводили детей обедать, и на опустевших дорожках можно было видеть лишь одинокую фигуру какого-нибудь «бульвардье» – так на парижский манер юмористы называли профессиональных бездельников. Убивая время до вечера, он сидел на скамейке или бродил в тщетной надежде встретить знакомого, у которого можно было бы перехватить денег в долг.

Кстати, кроме обычных скамеек, на бульваре стояли и «благотворительные». За право присесть на них требовалось заплатить пять копеек дежурившим рядом сборщикам. Полученные средства поступали в Дамский тюремный комитет, занимавшийся оказанием помощи заключенным. Эти скамьи городские власти ежегодно сдавали в аренду дамам-благотворительницам. В 1914 году ее размеры составили 1 000 рублей. Чтобы повысить доходность, комитет размещал на спинках рекламу торговых фирм, например парфюмерной продукции обществ «Брокар и К°».

Ближе к вечеру бульвары заполнялись гуляющей публикой. Настоящая толчея начиналась в те часы, когда играли духовые военные оркестры. Каждый год городские власти договаривались с командованием воинских частей, расквартированных в Москве, и полковые оркестры развлекали москвичей исполнением различной музыки – от маршей до популярных мелодий. На Тверском бульваре они выступали ежедневно, на других – раз в неделю по очереди. В понедельник музыка звучала на Пречистенском бульваре, во вторник – на Зубовском, и так далее: Чистые пруды, Александровский сад и Екатерининский парк, Новинский бульвар.

Вот как в зарисовке с натуры выглядело исполнение мелодии модного в 1910 году танца «ой-ра»:

«На Тверском бульваре несколько раз в неделю играет военный оркестр. Вероятно, в целях музыкально-воспитательных для развития эстетических вкусов толпы, оркестр включил в свой репертуар и „ой-ру“. Нужно самому видеть, чтобы понять, что делается на бульваре во время исполнения этого великого произведения.

Тридцать здоровых солдатских глоток рявкают с эстрады:

– Ой-ра! Ой-ра!

И тысячная толпа в каком-то экстазе подхватывает звериным ревом:

– Ой-ра! Ой-ра!

По окончании номера преисполненная восторгом толпа кричит... «ура!» Не «браво», не «бис», а «ура», потому что шаблонное «бис» недостаточно для изъявления накопившегося в душе восторга. Под громовое «ура» капельмейстер поворачивается лицом к публике и трогательно прижимает руку к сердцу.

Толпа неистовствует:

– Ура! Урра-а! У-урра-а-а!..

Грациозный взмах дирижерской палочки и опять:

– Ой-ра! Ой-ра!

И вновь громовое «ура». Повторяют пять-шесть раз.

После марша публика сплошной толпой валит с бульвара. Кто-то вскрикивает:

– Ой-ра!

И толпа подхватывает, как один человек:

– Ой-ра! Ой-ра!

Случайные прохожие испуганно шарахаются в сторону».

В 1906 году градоначальник обратил внимание на то, что «за последнее время на бульварах и скверах в ночное время замечается скопление праздношатающегося люда, результатом чего являются скандалы и различные безобразия, беспокоящие обывателей...» Для поддержания порядка он распорядился: «...закрывать в мае и июне с 12 час. ночи, а в июле и августе с часу ночи, нижеследующие из них: 1) Екатерининский парк, 2) Самотецкий сквер, 3) Александровский сад и 4) Воскресенский сквер».

Среди бульваров, остававшихся доступными публике в ночное время, самым популярным был Тверской. В отличие от одноименной улицы, залитой электрическим светом, на бульваре тускло светили керосиновые фонари. Это служило созданию атмосферы, привлекавшей публику особого рода. Литератор А. Н. Емельянов-Коханский в романе «Тверской бульвар» так описывал происходившие на нем вечерние гуляния:

«Рядом с музыкальным павильоном находилась „кофейная“. Она очень бойко торговала в те дни, когда на Тверском бульваре полагалась музыка. Столики брались с боя любителями бесплатной музыки и „бульварной природы“.

Задолго до начала музыки кофейня уже переполнялась свободным, не служащим народом. Преобладали, конечно, дамы, разодетые в специфические, стильные костюмы».

Одежда крикливых фасонов и злоупотребление косметикой выдавали представительниц «древнейшей профессии». В Москве их именовали «те дамы», «милые, но погибшие создания». Иногда сидевшие в кафе «девицы» вдруг начинали громко мяукать – это означало, что они дразнят присевшего где-то рядом за столик сутенера. На московском арго его называли «котом».

По свидетельству В. А. Гиляровского, именно по этой «профессии» получила название «Котяшкина деревня» – местность между Миусской площадью и Оружейным переулком, с одной стороны, Долгоруковской и 4-й Тверской-Ямской улицами – с другой. Здесь при «девицах» последнего разбора, во множестве обитавших в бедных квартирах, жили «коты», которые помимо сутенерства промышляли ночными разбоями.

«Усатые-полосатые» появлялись на бульварах не только насладиться музыкой или проконтролировать работу «ночных бабочек», но для того, чтобы найти новых подопечных. Звуки духового оркестра привлекали немало молодежи. В толпе постоянно происходили знакомства, впоследствии перераставшие в более близкие отношения.

Исследователи общественных нравов отмечали, что для подавляющего большинства проституток исходной точкой «падения» служила «несчастная любовь»: встретила кавалера, отдалась ему душой и телом, а он потешился всласть да бросил.

Другой распространенной причиной было стремление к «красивой жизни». Вчерашняя деревенская девчонка, работавшая, например, в швейной мастерской, видела, как дамы заказывают дорогие наряды. При этом она слышала разговоры подруг, что эти богатые заказчицы еще вчера так же гнули спины за гроши, но сумели распорядиться своей красотой и теперь купаются в роскоши.

В Москве существовало несколько градаций проституток: явные «профессионалки», получившие в полиции «вид на жительство» с прямым указанием их рода деятельности («желтый билет»), «негласные толерантки» и женщины, промышлявшие «тайным развратом». Последние занимались «древнейшей профессией» для дополнительного заработка, сочетая ее с работой или учебой. Если «тайные» проститутки попадались во время полицейских облав, их отвозили на освидетельствование врачам и регистрировали, не спрашивая согласия.

«Желтобилетницы» и «негласные» имели при себе особые «санитарные альбомы» и были обязаны минимум раз в две недели проходить врачебный осмотр. По правилам, если они попадали в облаву, но медицинские документы у них были в порядке, полицейские должны были отпустить их немедленно, а не держать в участке до утра. С 1908 года «негласные» проститутки получили право проходить осмотр у частных врачей. В этом случае, кроме медицинского удостоверения, им полагалось иметь при себе свою фотографию, заверенную в полиции. «Профессионалки» в случае болезни получали бесплатное лечение в специальном отделении Мясницкой больницы [167], прозванной «Бекетовкой». Для «венериков» городские власти отводили в ней 300 кроватей.