Царь.2 (СИ)

- Зачем ты так говоришь? - Тихо спросил Владислав, - я... я все таки люблю ее.

- Бог мой, да кто же тебе мешает делать это и дальше? Развесистые рога подойдут к глупому выражению лица этого нищего шляхтича как нельзя лучше. Впрочем, Агнешка единственная дочь пана Теодора, так что бедняками они уж точно не будут. Он ведь довольно удачно сменял ее невинность на несколько староств, не так ли?

Едва первые робкие солнечные лучи тронули верхушки деревьев, а на густой траве заблестели подобно жемчужинам капельки росы, в обоих военных лагерях началась побудка. Первыми забегали слуги богатых господ, с тем, чтобы успеть приготовить им завтрак, затем зашевелись артельщики у воинов попроще. В чистое голубое небо устремились дымки многочисленных костров, а над землей поплыл, дразнящий ноздри ратникам, запах съестного. Где высоко в небе запел жаворонок, но суетящимся внизу людям не было никакого дела до красоты его пения.

Будучи не в силах оставаться долее в шатре, я вышел наружу и вдохнул утренний воздух полной грудью. Увы, свежеть его была уже перебита дымком ближайшего очага и запахом каши с салом.

- Не желаешь ли квасу холодненького, государь? - Спросил, угодливо улыбаясь, подбежавший податень.

- Ну, давай, - без особой охоты в голосе ответил я.

Квас и вправду оказался холодным и ядреным, с горячим кофеем или чаем, вкус которого я начал забывать, конечно, не сравнится, но, в общем и целом, пойдет.

- Завтракать, не угодно ли?

- Перед боем не ем, - отрезал я.

- Неужто думаешь, ляхи в атаку пойдут?

- А чего тут думать, не слышишь разве, как барабаны гремят?

Из далекого польского лагеря и впрямь доносился какой-то шум. Очевидно, они встали раньше нашего, или как я не стали набивать живот в опасении ран. Впрочем, при нынешнем уровне медицине, никакой разницы нет. Практически любое ранение в брюшную полость ведет к летальному исходу.

Вокруг потихоньку собирается толпа, спальники, жильцы, рынды с податнями. Подходят и мои ближники. Где-то совсем рядом, балагурит, рассказывая очередную байку, Анисим Пушкарев. Справа от меня уже возвышается медведеподобный Никита, а вот Корнилия что-то невидно. Хотя, нет, вот и он спешивается у коновязи.

- В лагере Владислава шум, - негромко шепчет мне бывший лисовчик, протиснувшись сквозь окруживших меня людей. - Сегодня они пойдут в атаку.

- Давно пора, - только что не зеваю я в ответ, - а то застоялись что-то.

- Государь, ты бы снарядился к бою-то, - неуверенно говорит кто-то из спальников.

- Успею еще, с железом натаскаться, - отмахиваюсь рукой, - вы лучше этого, как его, Первака позовите.

Парень выскакивает, как будто только моего зова и ждал. Выглядит он, кстати, не очень. Видать все еще казнит себя за побег Янека и Агнешки. В принципе, как ни крути, а вина за ним есть. Не уследил. То, что случившееся входит в наш план отношения к делу не имеет. Тут с этим строго, раз виноват, значит ответишь! Если конечно, царь не помилует. Царь, к слову, настроен помиловать, однако виду не подает.

- Вот он я, государь, - едва слышно говорит писарь.

- Перо, бумага с собой? - спрашиваю не оборачиваясь.

- Всегда, - оживляется он, сообразив, что позвали не на казнь.

- Вот и держись рядом, с тем и с другим. Ты ведь скоропись ведаешь?

- Ведаю.

- Ну вот и записывай для потомства.

- Что записывать-то?

- А все что увидишь. Что враги делали, чем наши ответили. Как я мудро командовал, как Анисим хреново исполнял. Все в подробностях!

- Чего это я и вдруг худо исполнял? - Поинтересовался подошедший поближе Пушкарев.

- Да кто тебя знает бестолкового, - пожал я плечами, - видать судьба такая.

- Ну, только если судьба...

- Вот что, - повинуясь какому-то наитию, вдруг сказал я, - возьми как чистый лист и пока есть время - пиши.

- Слушаюсь.

- Я, Божьей милостью, царь всея Руси и протчая и протчая и протчая, Иван Федорович, известный до восприятия святого крещения, как великий герцог Мекленбурга, Иоганн Альбрехт из рода Никлотингов, находясь в трезвом уме и полной памяти, сим объявляю: Если всемилостивейший Господь не попустит пережить мне этот день, то я, завещаю все свои владения, титулы и средства в Священной Римской Империи Германской нации, моему сыну принцу Карлу Густаву Мекленбургскому. Из этих средств, ему надлежит выделить в качестве приданого моей дочери принцессе Евгении сумму в двадцать тысяч гульденов единовременно, а также ренту в пять тысяч гульденов ежегодно. Помимо этого, наша дочь получает пожизненное право проживать в любом замке нашего герцогства по своему выбору. Помимо того, ему надлежит позаботиться о Кларе Марии Рашке, воспитаннице моей матушки герцогини Клары Марии Бауншвейг-Вольфенбютельской, Мекленбург-Стрелицкой, урожденной принцессе Померанской, которую я признаю своей дочерью и объявляю принцессой крови Мекленбургского дома. После замужества означенной принцессе Кларе Марии в качестве приданого должна быть выплачена сумма в десять тысяч гульденов единовременно и пожизненная рента в тысячу гульденов.

Что же касается, престола Русского царства, то для наследования его нашему сыну надлежит немедленно прибыть в Москву и принять там святое крещение, ибо в православной стране не может быть не православного монарха. До достижения им возраста совершеннолетия, завещаю управлять государством регентскому совету из следующих персон: Боярина Ивана Никитича Романова, боярина князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского и боярина князя Дмитрия Михайловича Пожарского. Воспитателем сына назначаю окольничего Никиту Ивановича Вельяминова. Все записал?

Пока присутствующие с ошарашенным видом внимали моим словам, стоящий рядом Никита подвинулся еще ближе, и тихонько шепнул: - а царицу Катерину чего не помянул?

- Приехала бы сюда, так была бы царицей, - так же тихо ответил я, - а на нет и суда нет!

- И чего это ты, духовную грамоту писать удумал?

- Да так, чтобы не беспокоиться ни о чем.

- Ну-ну! Тогда тащите, доспехи что ли, облачаться будем

Пока придворные помогали мне облачаться в доспехи Первушка перебелил завещание согласно всем бюрократическим требованиям эпохи. То есть царское титло - золотой краской, заглавные буквы - красной и еще массу каких-то заморочек понятных только местным. Я, недолго думая, приложил печать, затем подписал сам и велел подписывать остальным присутствующим. После чего приказал:

- Грамотку сию, доставьте в Можайск к князю Пожарскому, пусть сохранит.

- Как прикажешь, государь.

Пока русский царь, неожиданно для себя самого, занимался составлением завещания, из польского лагеря стали выходить и строиться войска противника. Полк за полком, хоругвь за хоругвью, конные к конным, пешие к пешим. Отдельно гусары, отдельно казаки, отдельно наемники. Зрелище, надо сказать, было величественное. Если русские ратники все больше одевались скромно и единообразно, только рынды с податнями и кирасиры блестели латами на солнце, то поляки и литвины перед боем вырядились в пух и прах. Прежде всего, конечно выделялась гусарская конница. Тут и великолепные стати коней, и богатые доспехи и вычурная одежда самих ясновельможных панов. Поветовые хоругви выглядели несколько менее богато, однако совсем не терялись на их фоне, ибо каждый шляхтич счел своим долгом надеть все самое лучшее, что только смогло оказаться у него в гардеробе. Однако, несмотря на пышный вид, маневрировали их хоругви настолько слаженно, что пристально следящий за их маневрами Панин, невольно восхитился их выучкой. Драгуны под его командованием еще немного погарцевали на виду у ляхов, а затем, повинуясь приказу своего ротмистра, дружно развернули коней и поскакали к своему лагерю.

То, что вражеское воинство готовится к бою, не осталось незамеченным. Когда Федор провел своих людей между рогаток, стрельцы и пушкари в острогах уже заняли свои места и пристально наблюдали за неприятелем. За первой линией укреплений под барабанную дробь строилась пехота обученная по-немецки и готовая поддержать в случае надобности своих товарищей. Между полками ходило несколько священников, и кропили православных святой водой, благословляя на ратный подвиг.