Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

- Не самый удачный п-приказ, п-по-моему, - сказал Гурский. - П-после войны будем рвать на себе в-волосы. Г-говорю как историк п-по образованию. Согласны?

Синцов не ответил: услышал близкую очередь из немецкого пулемета и вскочил. Но продолжения не было. Просто кто-то из своих пробовал немецкий пулемет.

- У вас личное оружие есть? - спросил он у Гурского.

- Есть какая-то п-пукалка дамского образца, выбрал по п-принципу наименьшего веса. А что?

- Еще не исключена возможность, что немцы контратакуют.

- П-пугаете, - усмехнулся Гурский.

- Нет. Маловероятно, но не исключено. - Синцов подумал про себя, что, если немцы так и не пойдут в контратаку, значит, мы сегодня действительно выпустили из них дух! Не весь, конечно, и не навсегда, но все же...

- Д-девятый раз на фронте, и еще ни разу ни в кого не п-пришлось в-выстрелить. М-можете себе это п-представить?

- Вполне. - Синцов подумал о том, сколько людей погибло на его памяти, так ни разу и не успев выстрелить.

- Товарищ старший лейтенант, разрешите доложить?

Синцов обернулся. В дверях землянки стоял фельдшер.

- Старший лейтенант Богословский по вашему приказанию вывезен санями.

- Хорошо, - сказал Синцов.

- Мне сказали, вы меня спрашивали...

Синцов посмотрел на него и понял: что спрашивал - знает уже давно, но решил, что теперь при корреспонденте наиболее безопасный момент явиться.

- Что с Котенко?

- Отправил вместе со старшим лейтенантом. Его и еще трех тяжелых.

- Обморожен?

Фельдшер запнулся. Хотел соврать, но не решился.

- Есть немножко.

- Имейте в виду, еще раз соврете, что всех подобрали, - пощады не ждите.

- Больше не повторится, товарищ старший лейтенант.

- У меня все. - Синцов, пересилив злобу на фельдшера и нежелание иметь с ним дело, выпростал руку из лямки и положил на стол. - Посмотрите.

- Я же вам давно говорил, товарищ старший лейтенант! - с преувеличенной укоризной воскликнул фельдшер.

Пока он делал свое дело. Синцов молчал; молчал и Гурский. Хватило ума понять, что больно. Сдерживаясь, чтобы не охнуть, Синцов заметил взгляд Гурского. Рана и в самом деле имела неважный вид и здорово болела. А главное, почти не двигались большой и указательный пальцы. Это хуже всего.

Фельдшер делал свое дело молча. Человек, видимо, дрянь, но дело знал. Только когда снова забинтовал руку и сделал из свежего бинта лямку, сказал:

- В медсанбат надо, товарищ старший лейтенант. Ушиб кости, и, возможно, нерв порван. Запустить - можно руки лишиться.

Синцов молча посмотрел на него: "Кто его знает? Может, и в самом деле так считает, а может, спешит дать возможность начальству опереться на медицину и уйти в тыл. Бывает ведь и так, что вслух говорят: "Разрешите остаться в строю", а про себя ждут, чтобы похвалили и не разрешили. В душу до конца не заглянешь. Я гляжу в его, а он - в мою..."

- Идите, - сказал Синцов.

- Мой долг предупредить.

- Идите.

- Жестко вы с ним, - сказал Гурский, когда фельдшер вышел.

- А вы раненым в снегу поваляйтесь, тогда поймете, жестко или не жестко.

- Л-люблю злых, - сказал Гурский. - Д-до войны, наверно, п-подобрей были?

- До войны был ни рыба ни мясо, - Синцов помолчал и добавил: - Плохо помню, какой был.

Он положил голову на здоровую правую руку и мгновенно заснул как убитый, даже не успев подумать, что засыпает.

В голове его возник и потянулся длинный, однообразный летний сон. Он шел летом, в жару, по лесу и знал и чувствовал, что это лето и жара, но идти было очень трудно, потому что в лесу лежал глубокий снег, и его это не удивляло, а только затрудняло. Он все время проваливался в снег и никак не мог вытащить ноги, а левой рукой заслонялся от бивших ему в лицо зеленых веток. Он знал, что там, за лесом, впереди - Волга, в неизвестно почему, но это было хорошо, что там Волга: Он знал, что как только он туда дойдет, все сразу станет хорошо. Но ветки ему все время мешали и больно били по руке, и каждый раз, когда он хотел посмотреть вперед, не видна ли еще там, за ветками, Волга, он никак не мог этого увидеть из-за руки, потому что рука была все время перед глазами. И это сердило его, и он пытался посмотреть вперед поверх руки и не мог.

Он проснулся от какого-то непонятного звука и еще во сне подумал, что он уже не спит, что его разбудили, и, рванувшись раненой рукой к телефону, больно дернулся о лямку и в самом деле проснулся...

На столе трещал телефон. Он покрутил ручку и взял трубку правой, здоровой рукой.

- Синцов слушает.

- Командир полка пришел, - сказал в трубку Левашов. - Ждем тебя.

Синцов положил трубку, встал и посмотрел на Гурского.

- Долго спал?

- Минут десять.

Глаза у Гурского были красные, растерянные, близорукие. Перед ним лежал блокнот, а рядом очки.

- Как мы до войны у себя в редакции говорили: "Набор еще в чернильнице!" - кивнув на блокнот, усмехнулся Синцов.

Гурский внимательно снизу вверх посмотрел на него.

- А в-вы еще к-когда-нибудь сами п-про все это н-напишете. П-помяните мое слово.

- Поживем - увидим. Посидите здесь, я отлучусь. А сюда Рыбочкина, адъютанта, пришлю.

- К-как в-вам угодно. В к-крайнем случае сп-правлюсь с-сам, - посмотрев на телефон, сказал Гурский. - Ск-кажу: рядовой необученный Г-гурский вас слушает.

В землянке у Туманяна было гораздо больше народу, чем ожидал Синцов.

Еще на пороге он разминулся с фельдшером и мельком подумал: "Ранило, что ли, кого?"

Но в землянке все были, слава богу, живы и здоровы. Кроме Туманяна и Левашова здесь был давешний круглый майор-артиллерист, и еще один артиллерист, незнакомый, и саперный капитан с топориками на петлицах шинели, и еще капитан - из дивизии, которого вчера мельком видел в штабе, и еще несколько человек, теснившихся сзади, не на свету. Обстановка прояснялась. Туманян пришел сразу с целой свитой, и это могло значить только одно: в масштабах полка уже решили завтра наносить главный удар по немцам с этого направления.

"Поэтому и батальон приказано собрать в кулак, и резерв - роту автоматчиков - бросают сюда. Раз здесь готовят кулак, то завтра и будут бить этим кулаком, то есть нами", - отторженно от предстоящей опасности, просто как о красной стреле на карте, подумал Синцов о себе и своем батальоне.

Туманян поздоровался.

- Как оцениваете обстановку и какие соображения насчет дальнейшего?

Синцов сказал то, что думал: теперь немцы всю ночь будут начеку. Большую высоту надо брать утром, после хорошей артподготовки, и главный удар наносить левей ее, отрезая немцам пути отхода.

Туманян кивнул. Очевидно, другого и не предполагал услышать. Теперь, после взятия этой малой высотки, дальнейшее решение напрашивалось само собой, при первом взгляде на карту. Видимо, он просто хотел проверить, что думает сам комбат о предстоящей ему завтра задаче. Комбат думал правильно, и на лице Туманяна отразилось сдержанное удовлетворение.

- После боя отдыхали? - спросил он.

- Немножко поспал, товарищ майор, - не уточняя, сказал Синцов.

- За взятие высоты благодарю и представлю к награде.

- Служу Советскому Союзу! - Синцов, бросив правую руку к виску, невольно дернул левой и поморщился от боли.

Дальнейшее было совершенно неожиданно для него, уже свыкшегося с мыслью, что именно он и будет выполнять завтра все, что намечено.

- Сейчас придет Ильин, - сказал Туманян, - я приказал ему дождаться автоматчиков, чтоб они не плутали. Временно сдадите ему батальон и отправитесь в медсанбат.

- Я могу воевать, товарищ майор, - сказал Синцов. - Прошу не отстранять от командования.

- А кто тебя отстраняет? - вмешался Левашов. - Тебя война отстранила. Он показал на руку Синцова. - Подлечишься - вернешься.

Туманян покосился. Наверное, считал, что слова командира полка не требуют ничьих разъяснений.