Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

- Почему неправда? Думаешь, хуже тебя были?

Она подумала о Дегтяре, потому что больше думать было не о ком, и повторила убежденно:

- Не хуже, а гораздо лучше.

- Почему ты так зло говоришь со мной? - сказал он обиженно.

- Глупо встретил, вот и разозлилась. Испугался, что побегу твою жену кислотой травить?

- При чем тут это?.. Я вовсе не думал. Я просто хотел, чтобы все было...

- Тихо, гладко, как по расписанию? Эх, ты... Расскажи лучше, как мама живет.

- Мы говорили с ней только по телефону. Я давно не видел ее.

- Как давно?

- С октября.

- А... понятно.

- Мне было бы трудно ей объяснить. Я женился, когда поверил, что ты погибла. А она по-прежнему считала, что ты жива. И я решил, что лучше ее не тревожить всем этим.

- Ах, Коля, Коля, так тревожишься о других, что сам запутался... Маму не мог видеть, потому что боялся сказать ей, что я погибла, а теперь жене нужно объяснять, что я жива. Когда отец умер, был у мамы?

- Да. Не сразу. Уезжал на эпидемию. А когда вернулся, зашел. В последний раз. Вот уже и завод виден...

- Ладно, - сказала она. - Ты меня только до ворот проводи. Остается решить, когда нам с тобой в загс сходить. У мамы есть твой телефон?

- Есть, служебный.

- Я на днях позвоню тебе.

Этот долгий разговор, начавшийся еще у вокзала, продолжался сейчас на снежном ухабистом пустыре, в конце которого виднелся длинный заводской забор и въезжавшие в ворота грузовики с железным ломом.

- Таня!

Они уже стояли рядом с заводскими воротами, перед саманной будкой с вывеской "Бюро пропусков". Ему оставалось только скинуть с плеч и отдать вещевой мешок.

- Дай мешок, Коля.

- Хочешь, я зайду с тобой в бюро пропусков? - спросил он, снимая с плеч мешок.

- Не хочу.

- Таня!

- Ну что?

- Я хочу, чтоб ты знала: все вышло, как вышло, но все равно я никого не любил так, как тебя.

- Что дальше?

- Не знаю. Я просто сказал тебе правду.

Голос звучал искренне, и это удержало ее от резкости. Ну что ж, может, он и в самом деле не так уж любит эту свою жену. Но ей-то какое до всего этого дело?

- Дай мешок, Коля. В конце концов, это свинство - держать меня. Я хочу поскорее увидеть маму.

- А я хочу поскорей еще раз увидеть тебя! Понимаешь?

Она посмотрела ему в глаза и поняла. Там, на вокзале, боялся, что она предъявит на него права. А сейчас, почувствовав себя в безопасности, настроился на старые воспоминания.

- Не знаю даже, что тебе на это ответить. Подожди хоть, пока разведусь с тобой. А то не будем знать с твоей новой женой, кто перед кем виноват!

Но он не понял насмешки и сказал с глупой страстью в голосе:

- Так когда же мы увидимся?

- Дай-ка мешок. - Таня, дернув за лямки, вырвала мешок у него из рук.

- Прости, я не хотел...

- Бог простит! - Она не оглянулась на него и, локтем придержав дверь, вошла в бюро пропусков.

Подав в окошечко удостоверение личности, стала объяснять, кто она и зачем ей надо попасть на завод. Сидевшая внутри женщина высунулась, осмотрела Таню, качнула головой, вздохнула, снова скрылась в своем окошечке и молча протянула заранее выписанный пропуск с надписью "В партком".

Когда Таня, предъявив пропуск вахтеру с винтовкой, прошла через проходную во двор, женщина выскочила из задней двери бюро пропусков и спросила ее:

- Ольги Ивановны дочка?

- Да.

- С фронта пришла?

- Да. Здравствуйте, - сказала Таня, пробуя вспомнить, где она видела эту женщину.

- В партком направо иди; этот корпус пройди - и до литейки, не доходя барака.

Таня прошла несколько шагов и обернулась - женщина все еще стояла раздетая у дверей и смотрела ей вслед.

Через десять минут Таня сидела в парткоме и ждала мать. Напротив Тани за столом сидел хмурый пожилой человек в черном ватнике и армейской ушанке и, прижав плечом трубку, записывал телефонограмму.

Когда Таня пришла сюда, он ткнул ей руку и буркнул свою фамилию, но она не разобрала и не переспросила, потому что он сразу начал звонить в литейку, чтобы в партком прислали Овсянникову. И тут же у него на столе зазвонил другой телефон, и он стал принимать телефонограмму.

Хотя он сидел в ватнике и ушанке, но Тане с мороза показалось, что в парткоме тепло и даже угарно; в круглой чугунной печке горел уголь. Она расстегнула шинель.

Человек, принимавший телефонограмму, покосился на нее, заметил орден на гимнастерке, кажется, хотел ей что-то сказать, но вместо этого сердито спросил в трубку:

- Что, еще не все? Я думал, все! Разводите тут писанину! - И еще быстрее заскреб карандашом по бумаге.

В барак вошел высокий, плечистый, еще совсем молодой генерал, чем-то похожий на Артемьева.

- Слушай, Малинин, - сказал он, - мне в Совнарком звонить надо... Как, берем Лузгина на заместителя по рабочему снабжению или не берем? Знаю, что снабжение поставит, а догадываюсь, что жук. Жду твоего последнего слова.

- А зачем ждешь, Николай Иванович? - кладя трубку, сказал Малинин. - Ты ж решил...

- Мало что я решил, - сказал генерал, - я хочу, чтоб парторг был "за", чтоб, если что, вместе отвечать.

- Вместе отвечать не страшно, - сказал Малинин, - вместе плакать неохота. - И, покосившись на Таню, сказал: - Провожу тебя до конторы, поговорим.

И генерал, после того как Малинин покосился на Таню, тоже покосился на нее и спросил:

- Кто такая?

Она, когда генерал вошел, встала там, где сидела, и так и стояла до сих пор.

- Военврач третьего ранга Овсянникова, - сказала Таня.

- Дочь Овсянниковой нашей, из литейного... - Малинин сунул в ящик телефонограмму, снял с гвоздя шинель и вышел вслед за генералом, который так ничего и не сказал Тане.

"Сейчас будут ругаться", - подумала Таня. Такое было выражение лица и у генерала, и у этого сидевшего за столом человека - Малинина. Только она, Таня, помешала им поругаться здесь же, в парткоме.

Она осталась одна. И почти сразу же вошла мать. И они обнялись и долго целовали друг друга.

Мать была сейчас самая настоящая старуха. На ней был толстый, измазанный землей ватник и ватные брюки, но, увидев ее лицо, Таня с испугом подумала, какая она, наверно, худая там, под ватником.

- Таня, доченька!..

- Да, мама...

- Приехала!..

- Да, мама...

- Живая!.. Здоровая!..

- Да, мама...

Мать больше ничего не спросила, помолчала и сказала:

- Отец-то... - и снова долго молчала.

- От чего он?

- Не знаю, - сказала мать, - без меня было... Я воспалением легких болела, в больнице три недели лежала. А его "скорой помощью" свезли. А мне сразу не сказали: пожалели, потому что я встать все равно не могла. А когда вышла из больницы, он уже помер. Гроб ему сбили без меня в нашем упаковочном цехе, но повезли не сразу: думали, я еще успею, встану. А когда доставили гроб в больницу, оказывается, его уже захоронили. Извинения у наших заводских просили, а где могила, неизвестно. Место у них есть такое, куда невостребованных свозят, кого, значит, родственники не спросили. Туда и отец попал. Не прощу себе этого. Что за жизнь за такая!..

Мать заплакала.

- Ну чего ты? - Таня села рядом и обняла ее за плечи. - Зачем ты себя мучаешь?

- Не могу я, Танечка... не могу... Как вспомню, так думаю: на могилу бы сходить, а сходить некуда.

- Когда это было?

- Семнадцатого сентября...

- А Виктор когда?

- Не знаю. Похоронную в прошлом году получила, зимой. А написали в ней, что погиб в сорок первом смертью храбрых. А когда, не написали. Только написали, что на юго-западном направлении... Как ты доехала?

- Хорошо доехала.

- Дай на тебя поглядеть. Похудела ты...

- А сама!

- Про меня не говори... А ты до войны кругленькая была, а теперь вон какая! Где ты была, кем служила?

Таня посмотрела через плечо на вошедшего в барак Малинина и сказала: