Суд времени. Выпуски № 35-46

Кургинян: И второй вопрос. Скажите, пожалуйста, когда хоронят человека, который в принципе не был никак особо кровожаден, и когда его гроб рушится, по этому поводу начинают… так сказать, такое счастье… Как Вы сейчас считаете, это хорошо?

Мысина: Вы знаете, это не нравственный момент, это когда молодежь выражает свое отношение к тому, как хоронят, понимаете, фальшь, как хоронят их детство, где были эти вот… Понимаете, Вы как режиссер можете сказать, что смех — это далеко не всегда когда смешно. Это естественная реакция организма. Это проявление чего-то живого.

Кургинян: Вы говорили, что это ликование.

Мысина: Ну, может я чуть-чуть преувеличила. Все по-разному отреагировали. Но это было… Сухово-Кобылин.

Кургинян: У нас есть такой прием… Я хочу просто спросить: нельзя ли мне включить в эту дискуссию, для того, чтобы она была в каком-то смысле, помимо всего прочего, симметричной, Людмилу Ивановну Хитяеву, народную артистку РСФСР?

Сванидзе: Нет, нет, прошу прощения, причем здесь симметричность?

Кургинян: Я передаю ей своё право на полемику.

Сванидзе: Сейчас Ваши вопросы стороне Л.М.

Кургинян: Ну, вот я хочу, чтобы она задавала вопросы. Прямая дискуссия.

Сванидзе: Ну, бога ради.

Кургинян: Я вам объясняю, почему. Потому что речь идет об очень известной артистке, народной артистке РСФСР.

Сванидзе: Мы хорошо знаем и любим Людмилу Ивановну Хитяеву.

Кургинян: Людмила Ивановна, мы бы хотели, чтобы Вы участвовали.

Сванидзе: Людмила Ивановна, речь идет о Вашем вопросе, который Вы можете облечь в форму монолога, конечно.

Людмила Хитяева, народная артистка РСФСР: Во-первых, я не политолог, не политик. И хочу сказать, что я немножко запуталась в темах. Здесь очень много было затронуто всего. И я, наверное, среди всех достаточно счастливый человек, потому что мне везде было свободно: и когда я жила в СССР, и когда я сейчас живу. Наверно, каждый делает свою судьбу. Мне везде было хорошо. Что касается гласности: и тогда, в СССР я не понимала, что это за терминология, но гласность, на мой взгляд, породила вседозволенность. У нас сейчас появилась и коррупция, и равнодушие в обществе, безнравственность, уж не говоря, что происходит сейчас с молодежью. Сейчас пробки везде. Я не поехала на машине, решила поехать в метро. У метро я увидела четырех красивых парней, современных молодых. По 22–23 года, очень ухоженные, очевидно из хороших семей. Вдруг до моего уха донесся чудовищный грязный мат. Эти мальчики, 22 года. Я повернулась, думаю: была — ни была. Они могут меня послать, или вообще толкнуть, или убить. Я не знаю, сейчас всего можно ждать. В это милое перестроечное время, что дала гласность. Когда я подошла к ним, то сказала: ребята, неужели вам рот дан для того, чтобы изрыгать вот эту грязь, ведь вы — будущие отцы. Вам приятно будет слышать, как ваши дети матерятся, страшно, грязно и злобно? Главное, стоят такие озлобленные мальчики…

Что Вы думаете о современной молодежи? Вот мой вопрос. Я считаю, что это поколение потерянное, для меня.

Сванидзе: Спасибо, Людмила Ивановна. Леонид Михайлович, что Вы думаете про поколение, рожденное в перестройку?

Млечин: Знаете, если бы по обилию матерных слов мы определяли потерянное поколение или нет, то у нас с 20-х годов все поколения потерянные. Вы меня извините, конечно, я, когда рос в детстве, это во дворе был просто технический язык общения. Жалко здесь нет лингвистов, которые объяснили бы, каким образом бранная лексика так распространилась в нашем обществе примерно в 20-х годах, в момент разрушения деревни, такой выброс этих людей, терявших корни, культуру и быт, в город, в общежитие. И произошел тот слом национальной культуры, природного всего. Переломилась языковая среда и мат превратился чуть ли не в самое обыкновенное слово. Конечно, это чудовищно. Но только, к сожалению, поздновато мы об этом вспомнили. Вот если бы кто-то озаботился в конце 20-х годов и не стал бы мучить людей, то так бы не матерились. А когда у нас замечательные начальники все… Покойного вспоминать не буду. Но видно, когда начальник выступал на экране телевизора, с трудом слова говорил, опуская мысленно ту основную лексику, на которой он привык разговаривать. И так у нас разговаривало все начальство советское.

Хитяева: Правильно, ругались раньше, да, ругаются и будут ругаться,

Млечин: Это плохо, что будут ругаться.

Хитяева: …но это не должно быть громко, на улице, в обсуждении какой-то очень мирной темы. Это вызов.

Млечин: Вы ходили, видно, я прошу прощения, я Вас не прерываю, Вы видно ходили какими-то маршрутами хорошими….

Хитяева: Я абсолютно не ханжа, я все знаю, все понимаю. Это был вызов, вызов

Сванидзе: Все, спасибо, уважаемые коллеги. Спасибо.

Млечин: Мы такой вызов с детства слышали.

Сванидзе: У меня вопрос. Я хочу понять позицию стороны обвинения. Сергей Ервандович, вопрос, наверное, к Вам. Вот речь идет о Ельцине. Ну, Ельцину, действительно, не давали слово в конце 80-х годов. Но ему не давали слово коммунисты, к гласности это не имело ни малейшего отношения. Вероятно, гласность была недостаточной для того, чтобы ему дали слово. Но ему не давали слово коммунисты. Если бы это было при Брежневе, его бы сняли, если это было при Сталине, его бы расстреляли, а при Горбачеве ему не дали слова. Претензия ли это к гласности? Я думаю, что это претензия к недостаточной гласности.

Что касается суда, узбекских дел, Гдлян, Иванов. Ну, это претензии к суду. Т. е. мой вопрос к Вам, Сергей Ервандович. Ваша претензия к гласности — это претензия к тому, что она была недостаточной? Потому что доказательства, которые Вы приводили, меня приводят именно к этому выводу.

Кургинян: Для меня и для тех людей, которые здесь говорят, гласность — это явление, при котором не исчезает монополия правящей партии, при котором эта правящая партия начинает демонтировать идеологию, которую она сама же защищала, беспощадно, в режиме информационной войны. Это, в каком-то смысле, странная альтернатива свободе слова, именно подмена подлинной свободы слова, большей или меньшей, некоей истерикой, направленной в одну сторону, ударом по определенным целям.

Гусев: Это неправда.

Сванидзе: Сергей Ервандович, но ведь невозможно, чтобы после абсолютно глухого блокирования любого слова, которое было при советской власти, немедленно наступила его полная свобода. Гласность была эпохой перехода, удачного или неудачного. Но согласитесь, что в эпоху гласности свобода говорить, высказывать своё мнение, читать книги, которых до сих пор не было. Люди жадно читали. Мы помним это. Ну, это же шаг вперед по сравнению не со свободой слова, а с тем, что было до того.

Кургинян: Конечно, конечно. Но, на этот шаг вперед идет три шага назад.

Сванидзе: Какие?

Кургинян: Отвечаю. Первый шаг назад — недопускание инакомыслия. «Иного не дано».

Гусев: Ложь, ложь.

Млечин: Ну, врете Вы на каждом шагу.

Гусев: «Советская Россия», подождите, с огромным тиражом в то время публиковала совершенно другие точки зрения, чем те, которые публиковали, предположим, «Московские новости», «Огонек», «Московский комсомолец» или газета «Известия», абсолютно другие точки зрения они публиковали. В то же время, рядом со мной сидит мой уважаемый коллега, мы все засматривались «Взглядом» в то время, у них там такое творилось!

Любимов: Все были.

Гусев: У них там такое творилось, что, Вы знаете, иногда я орал: «Что они там делают, творят!» Они творили, что хотели, то и делали.

Кургинян: Павел, скажите мне тогда… Если мы уже начали спор, и это культурный спор. Когда Яковлев говорит: «Мы использовали тоталитарный аппарат пропаганды для разрушения системы»…

Млечин: Он не говорит «пропаганды», он говорит «тоталитарной системы».